В этот день Изюмова постигло еще одно разочарование. Лабораторный кот Скальпель бесследно сбежал.

А амебы? Какие сюрпризы преподнесет им новая судьба? Промчавшись по городским трубам, мимо глубоких канализационных колодцев, они вынырнут в каком-нибудь веселом ручейке, среди березовой прохлады или меж омутов и заводей, где медленно плещут налимы. А может, уйдут и в самые моря, океаны, где под вечно голубым небом пенится прибой, а ветра свежее самых свежих ветров большого города.

Лаборатория расшифровки триплетного кода давно уже перешла на круглосуточный график. Она работает как «скорая помощь» — в любое время суток, хотя так называемой жизненной необходимости в этом нет никакой. Продукция лаборатории касается одного — прошлого, а разве можно чем-нибудь всерьез помочь Прошлому? Сожалениями не поможешь. Свершилось — и баста!

Однако что может волновать нас, как волнует прошлое? Разве что будущее. Настоящее же и так хорошо известно. Но будущее — оно за семью печатями, а прошлое, пожалуйста, на экранах лаборатории. Заходите в любое время суток, над входом плакат:

В три часа ночи, в семь утра заходи. На экранах вспыхивают видения. Триста лет назад, тысяча, пять тысяч…

Веками человеческие гены — хранители информации — автоматически зашифровывали эту наследственную информацию, запоминали происходящее и транспортировали новым поколениям все более тяжелый груз памяти. Триплетный код насыщался новыми точками-тире. Здесь, в лаборатории, клубок разматывался в обратную сторону, автоматически расшифровывался, и на экранах загорались отпечатки картин, прошедших перед глазами деда, прадеда, пра… пра… спускаясь по генеалогическому древу все ниже и ниже.

Погружение в прошлое. Оно как погружение батискафа в темные недра океана. Все сумрачней его картины, нарастает давление пространства, скоро ли дно? Но дна нет…

Один из прошловековых отпечатков особенно поразил воображение специалистов. Казалось бы, в снимке ничего грандиозного. Ни Помпеи, заливаемых лавой, ни конницы Чингисхана. На первый взгляд просто бытовая сцена. И однако, как только на сфероиде серебрящегося экрана туманно засиял кадр, зрители застыли, а с галерки, заполненной рядовыми, а потому малосдержанными любителями, донесся сдавленный полувыкрик:

— Да ведь это же…

Какой-то благоразумный сосед тотчас зажал рот любителя.

— Может быть, и так, — внушительно, после солидной паузы отозвался кто-то из титулованных экспертов. — Может быть, там, на галерке, и не ошиблись. Но… Впрочем, беру свои слова обратно!

Последние слова эксперт произнес торопливо, будто обрывая сам себя, отчего общее впечатление правоты того, с галерки, только усилилось.

Когда посторонние разошлись, древний академик по триплетному вопросу внушительно обратился к эксперту:

— Что ж вы, батенька, так сразу? Может быть, может быть… В жизни все может быть! Да только… Эх вы! Авторитета вашего только может не быть.

— Так ведь брал же слова обратно, — оправдывался эксперт.

Снимок, вызвавший столько противоречивых эмоций, был в общем-то незамысловат. Скамейка, человек в хитоне с прутиком в руках да меч, занесенный над головой сидящего. Меч без насечек, без узоров, лишенный служебного кокетства и двусмысленности: видно, в руках владельца он был просто орудием производства. Человек в хитоне не смотрел на меч, он смотрел куда-то вверх, вероятно, в глаза того, кто пожелал разрубить его на части. А по песку вились какие-то узоры, только что вычерченные прутиком. Линии, треугольники, кружочки, сплетенные в непонятную для геометра фигуру. Похоже, что человек в хитоне был увлечен решением какой-то задачи, как следует углубился в нее и вдруг заметил, что его убивают. Все было именно так, как в известном предании о гибели Архимеда. Отсчет кадра по времени сходился с календарными датами Архимеда. Самое поразительное заключалось в рисунках на песке — под ногами Архимеда отчетливо прорисовывалась схема серийного транзисторного приемника. «Спидола» не «Спидола», но что-то в этом роде…

— Эврика! — закричал он и пулей вылетел из ванны.

«Эврика! Эврика!» — пульсировало в голове, пока хрустящие простыни сушили бронзовое тренированное тело Архимеда.

«Впрочем, эврика ли?» — Архимед опасливо глянул на зеленоватую, со сломавшимся в ней лучом солнца воду бассейна.

«Эврика ли?» — Вода по-прежнему играла солнечными зайчиками, легко, как соломенные пучки, ломая вошедшие в бассейн копны солнечного света.

Будь на месте Архимеда личность попроще, с более турбулентным мышлением, внимание личности, может быть, переключилось бы на игру ломающихся лучей, и человек задумался бы над загадкой их преломления, а то взбрела бы на ум другая задача, что-нибудь вроде «Из бассейна А вода льется в бассейн Б…», и он позабыл бы о только что открытом физическом законе, променял на другой. Но теперь перед бассейном стоял он, не кто-нибудь другой, а именно он, тренированный в несбивчивом мышлении Архимед, обвитый напряженными мышцами, замкнувшийся на одном, как атлет перед броском диска. Мысль поймана за хвост, она бьется, вырывается из рук, но хватка Архимеда железна. Вот он стоит, смотрит в бассейн. Нет, он не видит причудливых сломов ныряющих под воду лучей, и лихие зайчики, срывающиеся с водной глади в зрачки Архимеда, не слепят его глаз. Преломление света потом, кто-то другой… Сейчас он весь в одном.

«В воде мне было легко… Значит, и любому телу легко… Значит, помещенное в жидкость тело настолько теряет в своем весе, насколько… Впрочем, насколько?»

И Архимед вдруг разбегается, прыжок, летят брызги, он снова в бассейне. Эксперимент продолжается. Вез жертв, без риска, но на самом себе.

— Штурман, куда девался наш главный любитель неточных наук? — спросил командир. — Арбузокактус плачет по нем.

— Главный? — на секунду задумался штурман. Все они, космонавты, специалисты в физике и математике, как и вое углубленные специалисты этих дисциплин, были любителями наук неточных. — Вы имеете в виду специалиста по мыслящим существам?

— Да, по мыслящим. Веществам, естествам, субстанциям, подлежащим, прилагательным, сказуемым, существам, наконец. И всемыслящим. — Командир выпалил все это единым духом и теперь остановился перевести дыхание. Разнообразие форм братьев по разуму сидело, видно, в капитанских печенках.

— Он снова ушел на диспут софистов, — ответил штурман, — хочет докопаться, мыслящие здесь или так, подкорковые.

— Да, загвоздочка, — отозвался командир, — но, знаете, все-таки приятно, что хоть существа, а не мыслящие грибы. Надоели грибы. Существо, пусть даже без шариков в голове, ей-богу, приятнее этих высокомыслящих веществ, соцветий, сублимаций неустойчивых. А, как по-вашему?

— Да, командир. Точно. Не могу забыть случай на Кассее. Этот обдумывающий что-то арбузокактус. Ну и мыслишки у него завертелись при нашем виде. Сразу понял, что течет в жилах человека. Калорийный продукт! И ведь едва увернулись.

— Да, увернулись. А вот практикант… Н-да… — И в морщинах лица командира легли траурные тени.

— А ведь это ужасно. Проглочен, а будет жить. Только вырваться из чрева не сможет. Ужасно жить проглоченным. Лучше уж… Да как?

— А помните этот чувственный суглинок? На Эрбунде. Прилег, понимаешь, только вздремнул — и готово. Прут в глаза видения. Гарем, да и только. Стыдно перед семьей. Гадость. Не-ет, существа нам понятнее.

— Да, на Эрбунде все могло кончиться полным моральным разложением. Тогда конец. — Командир поиграл желваками и сжал кулаки.

На самом деле штурман несколько иначе относился к приключениям на Эрбунде. В другой компании он рассказал бы о них смелее, с шутками и подмигиваниями. Но командир — нет. Он отвечал не только за материальную часть, но и за дух экипажа.