– Но тогда выходит, что вы вечно будете сидеть у стен Города!

– Да, – сказал Велемудр, – это загадка из загадок: как нам быть.

Фома отвернулся от него, уставился в пол. На мраморе виднелась цепочка красных пятен. «Одно дело – золотой или серебряный сосуд, но бывают ведь и глиняные…» Он нашел выход.

– Мы можем написать краткий временный договор, – сказал логофет. – Договор без золотых печатей. С печатями из воска.

– Логофет сегодня быстро вершит дела.

– Василевс скрепит этот пергамен печатью пурпурного воска. Но русский князь не имеет право на этот цвет.

– Решено, – сказал Велемудр. – Пурпур останется василевсу, готовьте пергамен.

Когда воевода ушел, Фома вздохнул. Такая форма всех устроит. Пурпурная печать василевса рядом с голубой какой-нибудь княжеской означает унижение Руси. Так Константинополь скрепляет договоры с вассалами.

Фома вернулся к себе. Вино на полу было вытерто, кувшин подобран. На столике стоял новый кувшин из глины, полный красного вина.

– Я не приказывал! – крикнул логофет. Но бить сосуд не стал.

– Договор будет, – сказал Велемудр. – Краткий договор.

Он теребил свою бороду. Стратимир понял, что не все ладно.

– Печати… – поморщился Велемудр, отвечая на взгляд Стратимира.

– Не рви бороду. Печати поставим.

Велемудр рассказал подробно, как договорились с логофетом.

– Как ты мог согласиться! Позор на все времена! – Стратимир не знал, куда себя деть от возмущения.

«Логофет Фома кого-то зарезал, – размышлял тот, – а сейчас Стратимир меня зарежет». Но Стратимир будто услышал его мысли и немного успокоился:

– Пошли к князю.

Но Олег стоял рядом – они его не заметили – и все слышал.

– Я сказал, что без договора от Царьграда не отойду, но я не буду здесь стоять вечно. Воевода прав, что согласился.

Стратимир потряс руками и замычал, онемев от возмущения.

– Теперь дело за тем, чтобы Стратимир вновь обрел дар речи и сказал, какой печатью мы скрепим договор. Это не будет голубой или зеленый воск подручника. Но красным мы обещали не пользоваться. Думай, как быть, – сказал Олег Стратимиру.

– Тогда мне до конца своей жизни придется молчать. Что здесь можно придумать!

– На печати должен быть знак нашего князя – «раздвоенное дерево», – начал бормотать Велемудр.

– Я тоже знаю, что Царьград стоит на Пропонтиде, а тот, кто не умеет плавать, тонет! – перебил его Стратимир. – Но на чем будет «раздвоенное дерево»?

Чтобы успокоиться, Стратимир стал отыскивать глазами щит князя возле его палатки, ибо на щите было это самое «дерево», знак из серебра, похожий на греческую букву «гамма». Вслед за Стратимиром все посмотрели туда же. Щит был, как и другие славянские щиты, обтянут красной кожей.

– Вот и печать. И красный цвет на ней – мой, – сказал князь.

– Но как его привесить к грамоте? – недоумевал Стратимир.

– Есть старый обычай, ромеи должны его знать, – Велемудр указал на Золотые Ворота.

– Да. Победитель, уходящий с миром, вешает щит на ворота… Но как же быть с грамотой? – все вопрошал Стратимир.

– В грамоте будет указано: договор скрепил русский князь Олег своей печатью «раздвоенное дерево», красным своим щитом на Золотых Воротах Царьграда. Этого никто не сможет оспорить, – довершил Велемудр.

– Видите, как хорошо получается, когда против хитрости идешь простотой.

«Договор со славянами, как и все в этом городе, был скреплен необычно. Василевс и его брат Александр повесили на грамоту печать из красного воска со своим двухголовым орлом, желая тем унизить славян. А славянский великий герцог приказал своему оруженосцу вместо печати повесить на главные ворота Константинополя свой щит с родовым знаком, похожим на реку, расходящуюся на два русла.

У нас есть обычай прибивать кинжалом железный наруч к воротам врага, объявляя войну. Но щит – это слишком крупная монета для дипломатических дел. Щит надо держать при себе. Один персидский купец, человек весьма ученый, говорил мне, что это старый обычай Востока – вешать щит на воротах в знак мира. Это обычай, я думаю, слишком старый, чтобы его понимать.

Потом ромеи клялись в верности договору на кресте, а славяне – своими богами и оружием. И хотя их боги – не ровня христианскому, оружие их достойно клятвы».

«Клянусь Перуном и Волосом, богами, которые присутствуют здесь…

Клянусь оружием своим…

Пусть меч того, кто нарушил свое слово, падет на его же голову, лишь только он занесет его.

Пусть стрела того, кто нарушил слово, полетит с тетивы в лучника же.

Пусть падет он на свой же нож…»

Фома слушал равнодушно. Размышлял, насколько можно вообще доверять языческим клятвам. И уж если честен человек, не лучше ли просто верить его слову, а если нет, то к чему эти «боги». Все равно что он, Фома, стал бы клясться какой-нибудь статуей с ипподрома… И заметил в этих своих рассуждениях слабое звено: можно ли в принципе употреблять понятие честность в отношении варваров?..

Эпарх Анатолий беспокойно вертел головой – он смотрел то на одного клянущегося, то на другого, ему хотелось одновременно видеть, как будет произносить все слова клятвы и князь, и каждый воевода, но это было физически невозможно. И потому хор голосов, клянущихся языческими богами, он слышал как бы из уст одного князя; слова о мече обоюдоостром говорил с беспощадной угрюмостью на лице Велемудр; о коварной стреле рассказывал десятком голосов лукавый Стратимир; о ноже, который неизбежно подстережет клятвопреступника, с истовостью – словно сам был этим ножом – сообщил, выдвинув вперед тяжелую челюсть, любечский воевода Радомир…

Эпарх посмотрел на деревянных истуканов, которые одни не повторяли клятвы, и подумал, что вряд ли стал бы клясться колонной Константина и колонной Юстиниана, древними хранителями Города, – уж слишком гремучая такая клятва, ибо уводит воображение во тьму веков, когда вершилась история ромеев. И уж конечно, не доверил бы своей клятвы такой легкомысленной статуе, как Елена Прекрасная… Но клясться тем, что собственный кинжал может подстеречь тебя, это уж…

Из задумчивости эпарха вывел Стратимир.

– Я обещал статую, – сказал воевода, подойдя близко. – Она лежит во рву под левой башней Влахернских ворот, обернутая в грязное тряпье.

– Не может быть!.. Что она там делает?

Стратимир показал в ту сторону, где совершенно точно лежит статуя, а на вопрос эпарха, подумав, ответил так:

– Она ждет, пока ее заберут те, кому ее уже продали. Что ей еще делать в грязи?

– Сегодня же поставлю тайное наблюдение. Пусть только придут покупатели!

– Вот уж лет, эпарх. Мы договаривались: я помогу найти статую. Но не было уговора, что я буду помогать схватить тех ловких ромеев – ремесло их я, правда, не одобряю, – которые так потрудились, таща статую к Влахернам с самого ипподрома. Я ведь не служу, эпарх, начальником твоей городской стражи… Забирайте статую, и все.

И Анатолий не стал спорить.

Когда высокочиновные ромеи шли назад, в Город, к Золотым Воротам, где уже висел княжеский щит, этериарх сказал:

– Знаешь, Анатолий, целовать крест как-то спокойнее. – Он крепко держал рукоять своего меча. – Хорошо, что мы с Константина Великого еще христиане…

Эпарх молчал, но тот и не ждал ответа, он чувствовал, что думают они сейчас, как и идут, в одном направлении…

«Князь отдал щит Царьграду. Многие спорили, что нельзя грекам отдавать свой щит. Но князь сказал: „Я лучше знаю место моему щиту. Он покажет вам дорогу к Царьграду в будущее лето и будет показывать ее вашим детям. Я обещал грекам, что русские купцы будут входить в город без меча. Да, пусть они снимают свой меч – перед щитом русского князя!“