Она смотрела на эти вот торфяные болота, на белые весенние дороги, на тонувшие в тумане мили, ведущие в никуда, и мечтала, мечтала, совсем как писал Шоу. О бегстве отсюда.
И словно специально, чтобы подчеркнуть ее одиночество, письма от Лилли были переполнены радостным возбуждением. Сначала они были полны Финном, рассказами о том, как она его случайно встретила, как он преуспел в жизни и теперь был ее соседом. Потом написала о рождении ребенка и сообщила ужасную весть о том, что умер Джон. И что к ней пришел Дэн О'Киффи, который был «так красив и очарователен, как это только возможно»
Следующей новостью для Сил стало сообщение о том, что Лилли вышла за него замуж. Она писала, что заперла дом на Маунт-Вернон-стрит «со всеми связанными с ним печальными воспоминаниями» и переехала вместе с ребёнком в новый дом Дэна в Бэк-Бэе.
«Я подумала, что нет смысла продолжать оставаться в трауре и лишать себя счастья, – писала Лилли. – И первой моей мыслью была забота о ребенке. Дэн так добр, так мне во всем помогает и преуспевает как в своем бизнесе, так и в политике, хотя он и не относится к «истинным политикам» в понимании моих знатных соседей – старой республиканской гвардии высших слоев бостонского общества. Но когда он пришел ко мне в те ужасные дни после внезапной смерти Джона, он был как скала, на которую я смогла опереться. Я стала зависеть от него все больше и больше, пока вдруг не поняла, что вообще не могу обойтись без него.
Тебе должно показаться странным, дорогая Сил, запертой все эти годы в Арднаварнхе с воспоминаниями о братьях О'Киффи лишь как о слугах нашей семьи, что я вышла замуж за одного из них. Но это была прекрасная возможность. Дэн теперь так же богат, как па, если не богаче, и участвует в управлении своей новой страной. Что можно сказать большего для объяснения моего поступка?
Я в ужасе от того, что мой брак вызвал скандал на Бикон-Хилле, но что мне остается делать? Я смеюсь над их глупыми, смешными старомодными нападками, и, кроме того, почему я не должна быть счастливой? В конце концов, бедняжка Джон умер, и мне вообще нет до них никакого дела».
После этого Лилли мало писала о Дэне, и все ее письма были посвящены сыну Лайэму. Она писала, что он красивый мальчик с такими же черными волосами, как у нее самой, но что он очень хрупок и она беспокоится о том, как отразятся на его здоровье ледяные бостонские зимы.
Но у Сил не было времени, чтобы вдумываться в странный брак сестры, потому что па сдавал все больше и больше. Он не выносил ее отсутствия хотя бы на минуту.
– Где ты пропадаешь? – громко спрашивал он ее каждый раз, когда она ухитрялась сесть за книгу, прогулять собак или же проехать верхом на лошади. – Поторопись, – постоянно требовал он с тревогой в голосе.
Сил уже исполнился двадцать один год. У нее было много друзей, но она теперь не приглашала их в Арднаварнху из-за состояния па. Она была накрепко привязана к отцу невидимыми нитями любви и преданности, опасений и эгоизма.
Однако, несмотря на свою физическую слабость, лорд Молино вовсе не собирался умирать. В один из весенних дней он поднялся со своего кресла и твердо заявил:
– Я устал от Арднаварнхи. Мне нужно переменить обстановку. Скажи, Сил, чтобы упаковали наши вещи. Мы едем в Лондон.
К их приезду довольно запущенный, но по-прежнему роскошный особняк на Белгрейв-сквер проветрили, почистили и подновили. Едва приехав, па тут же направился в свой клуб. Он заказал себе новые очки и снова стал читать газеты, по вечерам в клубе играл в бридж. Перед обедом он пил со своими закадычными друзьями вино в клубе, но обедал всегда один, за специальным столиком у окна, выходящего в Грин-парк, а затем, опираясь на можжевеловую палку, ковылял за угол, в частный игорный дом, где постоянно проигрывал в карты деньги.
Пока па проигрывал немалую часть своих денег, Сил тратила остальные. Она устраивала вечера и давала обеды со щедростью в духе лучших традиций Молино, делая для гостей все возможное. Разумеется, тот факт, что рядом с нею никогда никого не было, представлялся скандальным.
Сил была, как говорят французы, «хорошенькой дурнушкой», девушкой некрасивой, но тем не менее привлекательной. Она была умна и жизнерадостна, и это привлекало к ней людей. У нее была хорошая фигура, а одевалась она экстравагантно, хотя, может быть, и с недостаточным вкусом, но, по крайней мере, у нее был свой стиль. Она была остроумной и веселой, и с нею не было скучно. У нее не было недостатка в ухажерах, но пока она не встретила ни одного, которого могла бы представить себе в качестве спутника жизни. Когда бы па ни спрашивал Сил о ее поклонниках, с надеждой глядя на дочь и думая о внуке, которому мог бы передать свое имя, она жаловалась на то, что один был слишком большим книжником, другой лошадником, третий слишком стар, четвертый слишком молод.
– Всегда-то ты найдешь в каждом какой-нибудь недостаток, Сил! – ворчал отец, проявляя свою старческую мудрость. – Черт побери, девочка, но они же все из хороших семейств, у всех дома, и земля, и деньги. И все они джентльмены. Чего еще может желать женщина?
Сил грустно смотрела в глаза отцу и с сожалением отвечала:
– О па, я не знаю… Думаю, что мне хочется любви.
Когда Сил освободилась от меланхолии па и от Арднаварнхи, снова проснулась ее кипучая натура.
«Боже мой, Лилли, – радостно писала она сестре, – я отбросила все ограничения и как в дикое прежнее время летаю с вечеринки на вечеринку, с приема на прием. Здесь много свободных молодых людей приятной наружности, но среди них так мало таких, кто мог бы заинтересовать твою сестренку. Да я и не готова пока еще к замужеству. Я только-только начала пользоваться плодами своей первой свободы. Запомни, у меня не было торжественного выхода в свет в семнадцать лет, как у тебя, и после окончания школы я была заперта в Арднаварнхе, как монахиня в келье».
Сил ежедневно делала разные покупки в магазинах, выбирая прекрасные туалеты, которых так долго была лишена. Она сделала из своих буйных рыжих локонов прическу у самого модного парижского парикмахера и купила с десяток шляпок, которые по очереди надевала на свою по-новому элегантную голову. Сил прикалывала себе на грудь материнские фамильные бриллиантовые броши, сверкавшие всеми цветами радуги. Теперь она всегда носила знаменитую материнскую нитку жемчуга, крупного, как перепелиное яйцо, с массивным бриллиантовым фермуаром – свадебный подарок мамми от мужа. Она порхала с приема на бал, сверкая бриллиантами, в ярких шелках и атласах, с широкой радостной улыбкой на очаровательной мордочке обезьянки, и едва появлялась в залах, как ее тут же окружали молодые люди.
Рождество они провели в Лондоне, и па, несмотря на зимний холод, был таким же бодрым и подвижным, каким бывал в пятьдесят лет.
– В конце концов, я ведь с молоком матери впитал в себя сырость ирландских туманов, – говорил он Сил в день Нового года, твердо шагая по улице и лишь слегка опираясь на палку. Видел он лучше, чем в прошлые годы, и глаза его искрились, когда он шел по Белгрейв-сквер в свой клуб, чтобы выпить там утренний кофе и просмотреть «Таймс».
Поэтому Сил крайне удивилась, когда через несколько часов в дверь дома на Белгрейв-сквер позвонил друг отца, доктор Барнет, такой же старик, как и па.
– Боюсь, что у меня для вас плохая новость, – сказал он Сил. Раньше чем доктор успел продолжить, побледневшая Сил поняла, что па умер.
– Это случилось внезапно, – успокаивая ее, говорил старик. – У него всегда было высокое давление, и я подозреваю, что произошло резкое сужение коронарной артерии.
По лицу Сил текли слезы.
– По крайней мере, он развлекся за эти несколько последних месяцев, – вздохнула она. – И уж если ему было суждено умереть, то хорошо, что это случилось в клубе, среди друзей, а не в одиночестве в Арднаварнхе, где его окружали одни воспоминания.
Сил переправила тело отца на пароме в Дублин, а потом поезд долго шел в Голвей. Наконец печальное путешествие завершилось в Арднаварнхе. Сил еще из Лондона распорядилась, чтобы дом вычистили до блеска, приготовили все комнаты для гостей, разожгли огонь во всех каминах и чтобы приготовили достаточное количество еды для сотен друзей дома, которые должны были приехать позднее. Народу собралось так много, что панихида состоялась на открытом воздухе. Стоял сухой мороз, и под ногами поскрипывал снег. Прощание с па сопровождалось громким пением гимнов в церкви и последовавшими за этим воспоминаниями за стаканами виски в Большом Доме.
