– Это «Ор Блё», от Герлэна, дорогое дитя, – ответила я на ее вопрос. – Самые модные духи в мое время.

– Я чувствую себя такой простушкой рядом с вами, Моди, – пожаловалась Шэннон, – в своем черном платье.

– И в бриллиантовом колье Лилли, – добавила я. – Папа говорил, что это фамильная драгоценность и что я должна им очень дорожить.

– Разумеется, должны, дорогое дитя, – согласилась я, – ведь это ключ к тайне.

Я постаралась придать своему лицу таинственное выражение, и Эдвард улыбнулся мне, наполняя бокал шампанским.

– Знаю, знаю, – рассмеялся он, – но нам не скоро придется ее разгадать.

– О, дорогой, боюсь, что вы меня раскусили, как говорят ваши любимые американцы.

Я отпила шампанского и удовлетворенно вздохнула.

– Я больше не буду заставлять вас ждать. Как я уже говорила Шэннон, вы узнаете эту историю и все самые тайные ее стороны. Хотя я, по правде говоря, не слишком-то понимаю, дорогая моя девочка, как это поможет вам найти того, кто убил вашего отца. Но мне кажется, что истина всегда кроется на дне, и вам придется потрудиться, прежде чем вы до нее докопаетесь. Итак, после обеда мы продолжим разговор о Лилли и далеком прошлом.

Бриджид, круглая и опрятная, в черном платье, белых гольфах и маленьких туфельках на высоких каблуках, залилась краской, когда Эдвард поднял тост в ее честь.

– За Бриджид, лучшую повариху по эту сторону Атлантики. За королеву кухни, без которой Арднаварнха не была бы Арднаварнхой.

– Что верно, то верно, – согласилась я. – За мою дорогую Бриджид, без которой я никогда не стала бы такой глупой старухой, какой вы меня видите.

– За это я выпить могу, – усмехнувшись, проговорила она и одним глотком осушила бокал.

– Подбросьте еще одно полено в камин, Эдвард, мой мальчик, а вы, Шэннон, поставьте на граммофон пластинку. Я только что намешала еды для собачек, и теперь надо нам самим приготовиться к появлению лосося домашнего копчения, а потом и омаров…

– А на десерт – Лилли, – закончил за меня фразу Эдвард, и я рассмеялась.

Шэннон порылась в стопке запыленных пластинок на семьдесят восемь оборотов в минуту. Одну из них она поставила на старинный граммофон, и по освещенной лампами комнате поплыли звуки скрипичного концерта Брамса. Шэннон вдруг погрустнела. Подошедший Эдди взял ее руку и сочувственно пожал.

– О чем вы думаете? – спросил он.

– О том, как отец был бы рад видеть вас обоих, – отвечала она. – И как бы мне хотелось, чтобы он увидел Арднаварнху.

– О, ваш отец знал Арднаварнху, – выпалила я, не подумав, что это сообщение могло потрясти ее. – В свое время я расскажу вам об этом.

Я с тревогой смотрела на ее красивое, бледное лицо. Может быть, я была просто старой дурой, сказав ей, что Боб Киффи бывал в Арднаварнхе. Но я решила, что будет лучше сказать ей об этом. Я добавила, что встречалась с ним здесь, правда всего один раз, и что он был прекрасным человеком. От него веяло прямотой и силой. И именно поэтому я согласна с Шэннон, что Киффи был кем-то убит.

– Такие люди, как он, принимают жизнь независимо от того, что она им приносит, – твердо сказала я. – Я думаю, все в этой комнате считают, что ваш отец себя не убивал. И, разумеется, – заключила я, взглянув на Эдварда, – надеюсь, мы узнаем, кто это сделал.

После обеда мы, как обычно, коротали время в гостиной. Эдди помешал горевшие в камине поленья, и огонь разгорелся с новой силой. Я расположилась на своем любимом диване. Собаки удобно растянулись рядом со мной. Поставив ноги с костлявыми лодыжками на обитый ковровым материалом стул, я обратилась к следующему сюжету своего рассказа.

Лилли лежала на узкой койке в маленькой душной каюте с единственным иллюминатором в латунной оправе. Одряхлевшее судно вышло из Кобха и с шумом раздвигало зеленые волны пользовавшегося дурной славой Ирландского моря. А на следующий день его уже в полную силу трепали ветры Атлантического океана. Лилли так плохо себя чувствовала, что была не в силах даже подумать о том, чем это могло для нее кончиться; но через пару дней она как-то приспособилась к ритму постоянной качки.

Погруженная в свои мысли, Лилли не замечала многочисленных несчастных ирландских эмигрантов, которыми, как скотом, был набит трюм парохода. Они спешили в новый мир, мечтая о богатстве и успехе. И уж совсем не могла она знать, что в горячих железных недрах судна, в огнедышащие зияющие пасти топок паровых котлов огромными лопатами бросали уголь Финн и Дэниел О'Киффи, оплачивавшие своим трудом проезд в Америку. Полуголые, обливавшиеся грязным от угольной пыли потом, они то кляли судьбу, то молили о благополучном прибытии.

Других пассажиров на пароходе было мало, и поскольку Лилли большую часть времени проводила в своей каюте и ни с кем не разговаривала, она сразу стала предметом всяческих толков на судне. По палубам ходил слух о какой-то таинственной юной аристократке, державшейся в стороне от остальных пассажиров даже за обедом. Слух этот просочился в помещения для четвертого класса, где копошившиеся в грязи люди, получавшие на обед лишь червивый корабельный бисквит да прогорклую овсяную кашу, осуждали ее за титул и роскошь, в которой жила ее богатая семья. В конце концов рассказы о таинственной аристократке дошли и до машинного отделения. Ошеломленный Дэниел узнал в ней прекрасную Лилли Молино.

Он ничего не сказал об этом брату, но, оставшись как-то один в машинном отделении, в ярости проговорил: «Проклятие! Она преследует нас! И будет охотиться за нами всю жизнь!» В памяти Дэниела всплыл образ Лилли: ее обольстительная улыбка, сапфировые глаза, сверкавшие ярче, чем драгоценные камни, изящный изгиб стройной юной шеи, долгие, горячие взгляды, которые она задерживала на его брате. По правде говоря, он и сам не оставался к ним равнодушным.

Однако Дэниел знал, что ребенок, которого она носила, не был ребенком его брата. Бросая лопату за лопатой в прожорливую топку, он недоумевал, как Лилли оказалась именно на этом пароходе, словно это был какой-то перст судьбы. Он следил за тем, чтобы до Финна не долетели слухи о Лилли. Это было нетрудно, потому что Финн уже не был прежним компанейским, словоохотливым парнем и сторонился кочегаров и матросов.

Пароход двигался медленно, день за днем проходили в тяжелой и грязной работе, перемежавшейся мучительным сном без сновидений.

Они были в сорока милях от Нантакета, когда разразился сильный шторм. Лилли смотрела в иллюминатор на вздымавшиеся серые волны. Крошечная в сравнении с ними «Хайберния» содрогалась и трепетала под их ударами, балки скрипели, готовые лопнуть. Судно падало в бездну между двумя волнами, а потом неистовый порыв ветра поднимал его на новую стену-волну. Внезапно в проходы ворвались потоки ледяной воды, затопляя судно. Лилли, как загипнотизированная, не отрывала глаз от проникавшей в каюту из-под двери воды. Она решила, что судно тонет, и стала молиться.

Ветер неожиданно стих, и Лилли услышала доносившиеся из трюма жуткие крики эмигрантов. В ужасе она поняла, что они были там заперты. Если бы «Хайберния» затонула, у них не было бы никакой возможности спастись, и они утонули бы вместе с судном.

Подобрав промокшую юбку, Лилли взбежала по лестнице в рубку. Капитан удивленно посмотрел на нее.

– У вас в трюме заперты женщины и дети, – закричала Лилли. – Если нам суждено утонуть, вы обязаны выпустить их!

– Господи, – заговорил капитан низким голосом, – неужели мне еще недостаточно забот, чтобы какая-то праздная дама устраивала истерику в рубке во время шторма?

Он еще раз взглянул на нее, затем немного смягчился, увидев, как она молода.

– Если я сейчас их выпущу, они устроят панику и, возможно, многие погибнут. Разумеется, если я почувствую, что им угрожает опасность, они будут так же свободны, как и мы, чтобы достойно встретиться с Господом. Я командую судном уже много лет, – жестко добавил он, – и ни разу не потерял ни одного человека.

Лилли поняла, что он был прав, и робко извинилась. Капитан рассмеялся.