Тем не менее, с самого начала в наших отношениях довлело его прошлое. А началось все в тюрьме города Баутцен, когда его незадолго до окончания срока многолетнего заключения посетили мои сотрудники, сейчас также участвовавшие в беседе. Предполагалось сразу же освободить его из тюрьмы. В судебном деле он фигурировал как признанный политик буржуазной партии Западного Берлина. Это и привлекло внимание моих сотрудников, работавших в этой области. Для нас оказались неожиданными его симпатии к определенным позициям ГДР и готовность, выраженная без какого-либо морального давления, бывать периодически на Востоке для бесед на политические темы после освобождения и возвращаться в Западный Берлин. Он не давал никаких письменных обязательств. И вот мы встретились.
По правде говоря, готовность сэра Уильяма к таким беседам, казавшаяся довольно странной после длительного заключения в Баутцене, побуждала в отношениях с ним проявлять сдержанность в профессиональном подходе и эмоциях. Внешне я, возможно, старался быть таким же дружелюбным и откровенным, как он, однако отрешиться от его прошлого было совсем не просто. Менее всего из-за факта осуждения Уильяма «за разжигание в ГДР военной истерии и призывы к бойкоту ГДР». Во время его процесса, в начале пятидесятых, суды ГДР могли применять эти статьи практически в отношении любого «неугодного» им человека. Гораздо важнее было подозрение в связях с британской спецслужбой, которые меня интересовали. Добровольная готовность, с которой Уильям пошел на контакт со мной и моей службой, обострила мою инстинктивную настороженность. К этому добавилось еще и то, что он говорил о заключении как о важнейшем событии своей жизни, из которого он вынес много поучительного. Все время в заключении он интенсивно изучал литературу, чтобы, по его словам, проникнуться пониманием истории и познакомиться с марксистской трактовкой социализма. С политическими воспитателями он, по его заявлению, вел в тюрьме довольно содержательные дискуссии.
Хотя тогда я знал о Баутцене немного, главным образом из статей бывших узников в западной прессе, я не очень верил их описаниям ужасов. Совершенно противоположное описание условий в так называемой «Желтой Нищете», данное моим новым контактом, отнюдь не прибавляло доверия к нему. При всем желании я не мог даже представить себе, что мое недоверие со временем перерастет в дружеское внимание, что благодаря ему во мне откроется неизвестное до того умонастроение. Примечательно, что Уильям был снова признан ведущим политическим деятелем и, в отличие от многих других, не позволял никому представлять его жертвой и даже публично говорил о времени пребывания в тюрьме как о школе обретения важных для него знаний. Когда в последующих беседах разговор касался сравнения социализма и капитализма, было ясно, что в заключении он не только читал книги марксистского содержания, но и осмыслил их с учетом опыта своей жизни.
О масонстве, которое решающим образом повлияло на его взгляд на мир, тогда и еще довольно долго я ничего не знал. Это изменилось лишь в последующие десятилетия, когда мне открылся довольно интересным образом мир мыслей этого человека, так сильно отличавшегося от моих друзей того времени.
После первой беседы мы встречались регулярно. Взаимопонимание мы нашли не в мировоззренческом единомыслии, а в категорическом неприятии проамериканской политики Аденауэра и перевооружения Германии и в признании необходимым взаимопонимания между двумя немецкими государствами. На этой основе Уильям обсуждал со мной свои политические шаги первоначально в руководстве своей партии и затем на пути избрания в бундестаг ФРГ, в чем мы, конечно, были заинтересованы.
Вначале на первом плане была проверка его честности, и мы сознательно прибегали к более строгим формам конспирации, чтобы убедиться в его готовности сотрудничать, но наши сомнения довольно скоро исчезли. Так же спокойно, как он не обратил внимание на неуместную театральность нашей первой встречи, он принял теперь уже необходимые правила игры по сохранению секретности отношений.
После закрытия границы ГДР в августе 1961 года внешние обстоятельства вынудили нас пойти в контактах с ним на меры, аналогичные тем, к которым прибегают в отношении завербованных секретных сотрудников. Жители Западного Берлина вообще не имели права въезда в ГДР вплоть до заключения первого соглашения о пропусках, подписанного лишь через несколько лет после установления стены. Однако они имели право проезда по транзитным путям, проходившим по территории ГДР. Поскольку контрразведка и полиция жестко контролировали проезд автомашин с западными номерами, мы полагали, что и западногерманские контрразведывательные службы проводят аналогичные мероприятия. Поэтому мы назначали Уильяму встречу в тщательно проверенном месте после проезда контрольно-пропускного пункта. Там водитель брал машину Уильяма, а он сам садился в мою машину с западным номером. Вместо того, чтобы повернуть на Берлинской кольцевой автодороге на запад, я проезжал несколько километров по мало загруженному участку в направлении на Вердер под Потсдамом и там съезжал на «черном выезде» с автобана.
Когда я сегодня вспоминаю об этих маневрах на автобане, мне кажется просто невероятным, что влиятельный западный политик, как заговорщик, сидя в машине с затемненными стеклами, под мостом беседовал со мной об актуальных острых вопросах политики. Через полчаса или сорок пять минут мы снова выбирались, как контрабандисты, на дорогу, чтобы поймать машину Уильяма, которая курсировала между парковками в направлении на Ганновер. Конечно, такие встречи были непригодны для глубокого обсуждения проблем. Поэтому позднее мы перенесли наши встречи в дома для гостей, специально созданные вблизи от транзитных дорог, к которым вели хорошо замаскированные въезды и выезды.
Когда, наконец, были подписаны договоры и соглашения о посещении ГДР жителями Западного Берлина, мы снова встречались на той же вилле в Каролиненхофе, где мы познакомились. Там Уильям вскоре чувствовал себя как дома, приезжал всегда с запасом времени, рассыпался в комплиментах содержательнице виллы, отличной поварихе, которая изучила и удовлетворяла все его привычки. Однако сблизились мы с ним во время наших авантюрных маневров на автобане.
Уильям не относился к числу чиновников и власть имущих, которых неудобства, препятствия или опасности вынуждают уйти с пути, куда они однажды вступили. Широкое публичное признание, которым он пользовался уже тогда, не мешало ему общаться с сотрудниками моего аппарата как с единомышленниками и равными по положению. Временами он сравнивал их с молодыми людьми, стремящимися сделать карьеру на Западе, и уверял меня, что я могу гордиться своими сотрудниками. И это говорилось не ради красного словца.
Дом для гостей с живописным видом на сад и озеро давал, естественно, гораздо больше возможностей для детального обсуждения текущих политических событий, не оглядываясь на время, и, конечно, для того, чтобы просто «пофилософствовать». Уильям искал и любил такие беседы о судьбах мира, об истории и современности, об отношениях индивидуума и общества.
Тогда было трудное и напряженное время намечавшихся крутых перемен. Холодная война и гонка вооружений были в полном разгаре. Однако после шока от возведения берлинской стены и кубинского кризиса проявились первые симптомы «поисков сближения». Мы верили в позитивный эффект нашего контакта. Совместно мы обсуждали подготовленный Уильямом план нормализации отношений между двумя немецкими государствами. И действительно, можно явственно проследить его влияние на подготовку концепции социально-либеральной коалиции, о чем можно прочитать в воспоминаниях Вилли Брандта, вышедших четверть века спустя. Обе стороны пришли к новым выводам. Многие проблемы того времени и оценки различных политиков, державших рычаги власти, были предметом наших встреч. Уильям был одним из источников наших знаний, он помог нам лучше понять переход Вилли Брандта от рыцаря холодной войны и сторонника политики Берлина как фронтового города, которым он долгое время был в наших глазах, к защитнику новой Восточной политики взаимопонимания.
