Ей так много раз приходилось преодолевать эту дорогу от Провиденса до Бостона и обратно, что она могла бы сделать это даже во сне. Начиная с тринадцати лет она путешествовала вместе с подругами на поезде. Они прогуливались по городу, завтракали на Копли-сквер, глазели на витрины. В пятнадцать Кэйси проколола уши в магазине Бойлстона, а в шестнадцать, когда узнала, что ее биологический отец живет в Бостоне, она открыла для себя Бикон-Хилл.

Потом она получила права и стала пользоваться той дорогой, которую представляла себе теперь и которая лишь незначительно изменилась с тех пор, когда Кэролайн переехала из одного дома в другой. Первые воспоминания Кэйси были связаны с кирпичным домом в престижном районе Блэкстоун. Кэролайн едва не осталась банкротом после покупки этого дома, но, будучи матерью-одиночкой, которая одинаково нуждалась в стабильном доходе и в свободном графике, она занималась продажей недвижимости, и поэтому хороший собственный дом был необходимой частью имиджа. На протяжении дюжины лет она пыталась выплачивать кредит и одновременно заниматься продвижением карьеры. Наконец, признав свое поражение, она приобрела викторианской особняк с акром приусадебной территории в пригороде и применила свои художественные таланты в ткачестве. Она приобрела настольный станок, к которому в скором времени присоединился большой стационарный станок, и наняла помощницу для изготовления вещей по ее дизайну. Заброшенный гараж превратился в студию, но даже там ей очень быстро стало не хватать места. Она купила овечью ферму неподалеку от города и стала сама растить овец, прясть и красить шерсть для тканей.

К тому моменту, когда она попала в катастрофу, у нее еще оставалось несколько овец. Однако основным ее увлечением стали ангорские кролики. Она держала их в специальной пристройке, которую сама устроила сзади дома, где поддерживалась постоянная температура и чистый воздух. Каждые два дня она самостоятельно чистила клетки, каждые четыре дня – расчесывала животных. Для них была составлена специальная богатая белками диета, с сеном из тимофеевки для улучшения пищеварения, а пили они только родниковую воду. Взамен кролики четыре раза в год давали великолепный, приятно пахнущий воздушный пух. Шерсть пользовалась большим спросом.

Сейчас, стоя в бостонской пробке, мысленно Кэйси сворачивала с проселочной дороги у расписанного вручную почтового ящика, который отмечал поворот к ферме Кэролайн. Она представляла овец, бродивших по обширным равнинным лугам; в это время года трава должна быть еще свежей и ярко-зеленой, деревья – в молодой листве. Дорога к ферме наверняка и сейчас оставалась такой же чудесной и умиротворяющей, как всегда.

Кэйси не могла удержаться от сравнения. Природная связь с землей, которую она ощущала в саду в Бикон-Хилл? Она никогда не испытывала ничего подобного на ферме матери. Ферма была такой же земной и естественной, как сама Кэролайн, такой же прямолинейной, домашней и немного грубоватой. Там все было на виду. Что ты видел, то ты и получал.

Но Кэйси нравилась многослойность и многозначность. Ей нравилась сложность. Аналитик в ней любил снимать шелуху, которая скрывала личность, место или событие. Навещать материнскую ферму было приятно, но она никогда не могла заинтересовать Кэйси надолго.

Загнав поглубже чувство вины, она втиснула свою маленькую красную «Миату» на парковку в нескольких домах от клиники. Перекинув через плечо кожаную сумку, она поднялась по ступеням и вошла.

Внутри она встретилась с другими посетителями. Она знала их всех если не по именам, то хотя бы в лицо, и негромко поздоровалась. Поднявшись на третий этаж, она помахала рукой воскресной дежурной и направилась дальше через холл.

Сегодня был один из особенных дней. Кэйси никогда не знала, в чем причина этого – в том, как заглядывает в окно солнце, в том, как сиделка уложила голову Кэролайн, или в чем-то еще, но жестокость судьбы, постигшей ее мать, заставила Кэйси на минуту замереть у двери.

Кэролайн выглядела очень красивой. В свои почти пятьдесят пять она сохранила длинные и очень густые волосы, уже тронутые серебром, но седина не добавляла ей ни одного лишнего дня. Ее кожа, хотя и бледная, была гладкой. Немногочисленные морщины объяснялись только живой мимикой – она часто улыбалась. «Раньше», – добавила про себя Кэйси, потому что сейчас на ее лице не было никакого выражения. Лицо Кэролайн было таким же спокойным, как всегда, когда Кэйси навещала ее в последние три года. Если бы ее глаза были не полуприкрыты, а раскрыты широко, их ореховый цвет лучился бы теплотой. Если бы она могла говорить, ее губы были бы влажными. Если бы она увлеклась разговором, она бы сидела, подавшись вперед, подперев рукой подбородок и устремив на собеседника свои ореховые глаза.

Кэролайн забеременела, когда ей было двадцать и она училась на продвинутом психологическом курсе, который вел Конни. Кэйси представляла себе, как Кэролайн положила на него глаз, хотя на самом деле понятия не имела, кто на кого положил глаз и какие обстоятельства привели к их связи. Кэролайн никогда не рассказывала об этом, а у Кэйси никогда не хватало духу спросить. Рождение Кэйси перевернуло всю жизнь Кэролайн. Если бы не эта случайная связь, кто знает, где бы Кэролайн была сейчас? Она могла бы получить степень. Или могла проявить свои художественные наклонности и заняться преподаванием или литературным творчеством. Она могла бы стать знаменитым дизайнером тканей и объездить мир. Не отягощенная судьбой матери-одиночки, она могла бы выйти замуж и нарожать кучу детей от человека, который оплачивал бы все счета и не позволял бы ей беспокоиться об этом.

Совершенно ясно было одно: она бы не оказалась на этой больничной койке. Кэролайн приехала в Бостон проведать Кэйси, и, когда переходила улицу, ее сбила машина. В результате оказался поврежден мозг, а длительное кислородное голодание только усугубило ее состояние. Хотя она могла дышать самостоятельно, следуя стандартным циклам сна и бодрствования, и иногда совершала рефлекторные движения, никаких признаков умственной деятельности у нее не наблюдалось. Ее жизнедеятельность зависела от искусственного питания и водоснабжения.

Если бы не было Кэйси, не было бы этой поездки в гости, и Кэролайн была бы жива и здорова.

Отказываясь верить в то, что Кэролайн никогда уже не станет прежней, Кэйси оторвалась от двери и подошла к ней:

«Привет, мам».

Она поцеловала ее, взяла за руку и привычно присела на краешек кровати.

«Привет, дорогая», – как всегда, радостно приветствовала ее Кэролайн.

Будь она у себя дома в Провиденсе, она вышла бы к ней босой, в просторной рубахе с развевающимися полами и вылинявших джинсах, которые подчеркивали стройность ее фигуры. Если бы она только что вышла из душа, она была бы окутана свежим запахом эвкалипта и, намотав на руку влажные волосы, ловко заколола бы их на макушке бамбуковой вязальной спицей.

Да, она и вязала сама. Она не только выращивала своих ангорских кроликов, собирала с них пух, пряла пряжу, красила ее и ткала, но еще и вязала свитера. А также перчатки и шарфы. Ее самой большой мечтой было вязать на внуков. Она постоянно говорила об этом Кэйси.

«Я рада, что ты пришла, – сказала она сейчас. – У меня как раз настроение что-нибудь приготовить. Хочешь тушеной баранины?»

Желудок Кэйси перевернулся. «О, нет! Рэмбо?»

Кэролайн смахнула слезу. «Он умер спокойно. Я была рядом с ним. Он прожил долгую жизнь».

Она пыталась взглянуть на это рационально. Рэмбо был ее любимчиком. Кэйси знала, что она будет скучать по нему. «Мне жаль, мам».

Кэролайн провела под носом тыльной стороной ладони: «Ну, ладно. Он отправился туда. Думаю, он счастлив. Я хочу это отпраздновать».

Кэйси не хотела. Так уже бывало и раньше, в другие годы, с другими овцами.

«Я знаю, – предупредила Кэролайн ее ответ, – ты не понимаешь, как я могу есть того, кого я любила, но это естественное положение вещей в природе, дорогая. Для такого существа, каким был Рэмбо, это большая честь – не только давать шерсть на протяжении всей жизни, но и дать нам пищу после своей смерти. Мне было бы приятно, если бы ты разделяла мои чувства».