Капитан украшенного флагами пароходика приказывает отстающим забыть о заботах и тревогах и незамедлительно подняться на борт его корабля, который отправляется в романтический круиз. Над озером взрывается ракета. Разноцветные звезды падают в воду. Прилетела она или улетела? Спросите Буша и Блэра, двух наших великих военачальников, ни один из которых не нюхал пороха.

Саша исчез. Манди вскидывает голову и с облегчением видит, что Саша и его саквояж поднимаются к небесам по витой металлической лестнице, ведущей к вилле, построенной в стиле короля Эдуарда и разрисованной горизонтальными полосами. Шаги неровные, как всегда. Голова падает набок, когда он опирается на правую ногу. Саквояж тяжелый? Едва ли, но Саша несет его осторожно, чтобы не ударить при поворотах. В нем бомба? Нет, Саша бомбу не понесет, никогда.

Еще раз как бы ненароком оглядевшись: а вдруг на праздник заглянул кто-то еще, Манди устремляется к лестнице. «АРЕНДА МИНИМУМ НА НЕДЕЛЮ», предупреждает его аккуратная надпись на табличке. На неделю? Кому нужна неделя? С этими играми уже лет четырнадцать как покончено. Он смотрит вниз. Следом за ним никто не поднимается. Дверь каждой квартиры выкрашена в муаровый цвет и освещена флуоресцентной лампой. На одной из площадок женщина с ввалившимися щеками, в кашемировом пальто и перчатках, роется в сумочке. Конечно же, он, тяжело дыша, здоровается: «Добрый вечер». Она или игнорирует его, или глухая. Снимите перчатки, женщина, и, возможно, вы найдете, что ищете. Продолжая подъем, он оборачивается к ней, словно она – суша, увиденная спасшимся в кораблекрушении. Она потеряла ключ от двери! В квартире остался малолетний внук! Вернись, помоги ей. Соверши поступок, достойный сэра Галахада, а потом возвращайся домой, к Заре, Мустафе и Мо.

Он поднимается. Еще один поворот лестницы. На горных вершинах вокруг него вечные снега купаются в лунном свете. Ниже – озеро, празднество, веселье и по-прежнему никаких преследователей, в этом он уверен. А перед ним последняя муаровая дверь, приоткрытая. Он толкает ее. Она открывается на фут, но он видит только чернильную тьму. Уже собирается крикнуть: «Саша!» – но воспоминания о берете останавливают его.

Прислушивается, но до него доносится только шум праздника. Переступает порог и захлопывает дверь за собой. В полумраке видит Сашу, карикатуру на солдата, вытянувшегося по стойке «смирно», с саквояжем у ног. Руки, насколько возможно, вытянуты по швам, большие пальцы отставлены и торчат вперед, в лучших традициях функционера коммунистической партии на параде. Но шиллеровское лицо, яростные глаза, фигура, словно изготовившаяся к прыжку… даже в сумраке видно, что Саша просто вибрирует от распирающей его энергии.

– Должен отметить, в нынешние времена ты несешь много разной чуши, Тедди, – говорит он.

Тот же саксонский акцент, отмечает Манди. Тот же педантичный, резкий голос, более приличествующий человеку, превосходящему Сашу как минимум на три размера. То же умение вызвать чувство вины.

– Твои филологические экскурсы – чушь, твой портрет Людвига – чушь. Людвиг был фашиствующим мерзавцем. Как и Бисмарк. И ты такой же, иначе отвечал бы на мои письма.

Но к этому моменту они уже спешат друг к другу, чтобы крепко обняться после столь долгой разлуки.

Изобилующая водоворотами река, что вьется меж брегов от рождения Манди до воскрешения Саши в Линдерхофе, берет свое начало не в одном из графств Англии, а среди горных хребтов и долин Гиндукуша, которые после трехсот лет правления Британской колониальной администрации оказались на территории Северо-Западной Пограничной провинции.

– Этот юный сахиб, которого вы видите рядом со мной, – сообщает вышедший в отставку пехотный майор, отец Манди, в маленьком баре «Золотой лебедь» в Уэйбридже любому бедолаге, который не слышал эту историю раньше или слышал с дюжину раз, но из вежливости не может об этом сказать, – историческая редкость, не так ли, мой мальчик, не так ли?

И, обняв одной рукой Манди за плечо, второй ерошит ему волосы, прежде чем повернуть к свету. Майор – маленького росточка, вспыльчивый, нетерпеливый. Его движения, даже в любви, драчливые. Сын, тоненький, как тростинка, уже на голову выше отца.

– И я скажу вам, почему этот юный Эдуард – редкость, если вы позволите мне, сэр, – продолжает он, повышая голос, обращаясь ко всем сэрам, находящимся в пределах слышимости, да и к леди тоже, потому что он все еще нравится им, а они – ему. – В то утро, когда мой посыльный сообщил мне, что мемсахиб[10] готовится оказать мне честь, одарив меня ребенком, вот этим самым ребенком, сэр, совершенно обычное индийское солнце поднималось над военным госпиталем.

Театральная пауза, со временем Манди научится выдерживать их с таким же мастерством, по ходу которой стакан майора поднимается, а голова опускается, чтобы поприветствовать его.

– Однако, сэр, – продолжает он, – однако когда этот самый молодой человек соблаговолил появиться на плацу, – майор хищно поворачивается к Манди, но в яростном взгляде синих глаз любви не становится меньше, – не в парадной форме, сэр, после четырнадцати дней пребывания в казарме без увольнительной, как мы раньше говорили, это солнце более не индийское. Оно принадлежит самоуправляемому доминиону, который называется Пакистан. Не так ли, мой мальчик? Не так ли?

Тут мальчик обычно краснеет и бормочет что-то вроде: «Ну, так ты мне говорил, папа», зарабатывая добродушный смех слушателей, а майор чаще всего угощается за чей-то счет и получает возможность изложить мораль вышеприведенного эпизода своей жизни, изобиловавшей самыми разными событиями.

– Мадам История – дама переменчивая. – Скороговорку отца впоследствии унаследует и сын. – Ты можешь маршировать для нее день и ночь. Лезть из кожи вон. Прихорашиваться, начищать до блеска пуговицы, бриться, мыть шампунем волосы. Ничего это не изменит. В тот день, когда нужда в тебе отпадает, ты для нее больше не существуешь. Ты свободен. Тебя просто нет. Хватит об этом, – от нового стакана его язык начинает чуть заплетаться. – Доброго вам здоровья, сэр. Щедрая душа. За королеву-императрицу. Благослови ее господь. Вместе с пенджабскими солдатами. Лучшими солдатами всех времен и народов. При условии, что ими командуют, сэр. Это главный момент.

И молодой сахиб при удаче получает стакан имбирного пива,[11] пока майор, захваченный эмоциями, достает из рукава видавшего виды кителя носовой платок цвета хаки, проводит им по щеточке усов, промокает щеки и вновь убирает в рукав.

У майора была причина для слез. День рождения Пакистана, о чем очень хорошо знали завсегдатаи «Золотого лебедя», лишил его не только карьеры, но и жены, которая, успев бросить лишь один взгляд на долгожданного и переношенного сына, как и Империя, покинула этот мир.

– Эта женщина, сэр… – в этот вечерний час водопоя майор предельно сентиментален. – Для того чтобы охарактеризовать ее, достаточно одного слова: класс. Впервые я увидел ее в костюме для верховой езды, на утренней прогулке с двумя сопровождающими. Она проскакала уже немало миль по жаркой равнине, но выглядела так, словно только что вышла из-за стола, откушав клубники с мороженым, в Челтнем-Леди-Колледж.[12] Знала флору и фауну окрестных мест лучше своих сопровождающих. И радовала бы нас своим присутствием и по сей день, если бы этот говнюк-врач из военного госпиталя был наполовину трезв. Помянем ее, сэр. За ушедшую от нас миссис Манди. Такая женщина! – Его блестящие от слез глаза останавливаются на сыне, о присутствии которого он, похоже, на какое-то время забывает. – Юный Эдуард, – продолжает он, – играет в школьной команде по боулингу. Первый бросок всегда доверяют ему. Сколько тебе лет, парень?

И парень, ожидая, пока придет час отводить отца домой, признается, что ему шестнадцать.