– Мысли прочел, – как ни в чем не бывало, сообщил Грабовский, но тут же рассмеялся. – Что, пресса, замочил штанишки? Ну-ну, не дрожи. Шучу. Не ты один умеешь информацию собирать. Когда ты мне позвонил, я просто навел справки и узнал, чем ты сейчас занимаешься, что тебя интересует. А интересуют тебя, насколько я понял, участившиеся в последнее время случаи полной потери памяти. Человек обнаруживает себя в незнакомом месте и понятия не имеет, кто он такой и как сюда попал… Верно?
– Верно, – вынужден был признать Максим.
– То-то. Цени мою откровенность. Мне ведь ничего не стоило туману напустить – телепатия, дескать, чтение мыслей на расстоянии… Поверить ты бы, может, и не поверил, но засомневался бы наверняка.
– Тогда зачем вы признались?
– А затем я признался, драгоценный ты мой писатель, что не привык гадить в корыто, из которого ем. Ты бы обязательно бросился проверять, что да как, и, конечно, выяснил бы, что я тебя, как нынче говорят, на пальцах развел. Оно, конечно, поучить тебя маленько не мешало бы, а то уж больно заносчив, но бог с тобой. Мне сознательный союзник нужен, понимаешь? А союз предполагает взаимное доверие. А какое уж тут доверие, если я тебя с самого начала, как мальчишку, обману? Ты ведь мне это потом непременно припомнил бы, верно? Вот я тебе и открылся. Поделился, так сказать, секретом ремесла. Оно ведь, ремесло-то, процентов на пятьдесят из таких фокусов состоит. А у некоторых так и вовсе на все сто… У кого силы нет, тому только на фокусы рассчитывать остается. А у кого она есть, тот ее экономить должен. К чему мне напрягаться, мысли твои читать, если и без того понятно, о чем ты думаешь? Видно же, что ты, как услышал про моих оживших покойничков, которые ничего про себя не помнят, так сразу и задумался: а нет ли тут связи?
– Любой бы на моем месте задумался, – признал Максим. – Так как насчет связи? Есть она или нет?
– Нету, – с удовлетворением сообщил Грабовский. – Никогда не было, нет и не будет. Это какая-то сволочь над людьми экспериментирует. Надо бы мне этим вплотную заняться, вычислить его, подонка, и стереть в порошок. Да все никак руки не доходят…
Наконец-то с огромным облегчением покинув кабинет, в котором, как ему казалось, сгустилась плотная атмосфера какого-то болезненного бреда, Максим двинулся восвояси по длинному коридору с матовым потолком. Судя по часам, снаружи давно уже стемнело, так что лившийся с потолка ровный белый свет все-таки был искусственный. Хозяин не пошел его провожать; выходя, Максим краем глаза заметил, как он нырнул в тумбу стола, там предательски звякнуло стекло.
Он шагал по мягкой ковровой дорожке, которая полностью глушила шаги, и ни о чем не думал. Все, что он услышал этим вечером, должно было для начала хорошенько утрястись, улечься в памяти и лишь затем подвергнуться детальному, всестороннему анализу.
Подходя к холлу, где в огромном аквариуме, подсвеченные скрытыми лампами, бесшумно скользили грациозные и стремительные, как сама смерть, акулы, он услышал голос с украинским акцентом.
– Подъезжает, значит, Алеша Попович к горе, – повествовательным тоном вещал голос, – а там пещера. Да здоровенная! И смердит оттуда так, что хоть святых выноси. Вот он останавливает, значит, коня перед этой пещерой и кричит: «Эй, – кричит, – Змей Горыныч, чудо-юдо поганое, чернобыльский ты мутант, выходи биться!» Орал-орал, чуть пупок у него не развязался, и вдруг слышит откуда-то сверху громкий такой голос: «Ладно, – говорит, – биться так биться, но зачем же в задницу орать?»
В холле лениво хохотнули. «Да уж, – с болезненной улыбкой подумал Максим. – Это прямо-таки про меня сказочка. Я и есть этот Алеша Попович, который слегка не рассчитал свои силы, отправляясь на охоту за Змеем Горынычем…»
Он и сам не знал, откуда взялось такое упадочническое настроение, но желание махнуть рукой и на Грабовского с его сомнительными чудесами, и даже на отнявшее почти полгода расследование случаев внезапной и полной амнезии крепло с каждой секундой, с каждым шагом по направлению к двери. Он решил, что ему просто необходим отдых – нормальный, полноценный, продолжительный отдых на берегу теплого, ласкового моря. Пару недель Грабовский как-нибудь потерпит, а уж эти лишившиеся памяти бедолаги, что едва ли не каждую неделю всплывают в разных психушках по всей России, и подавно никуда не денутся.
При этом возникло казавшееся небеспочвенным подозрение, что все эти мысли об отдыхе и смене обстановки не принадлежат Максиму, а внушены ему жутковатым хозяином этой стеклянной норы. Максим не лгал, заявляя, что устойчив к гипнозу: в молодости ему доводилось бывать на сеансах Чумака и Кашпировского, и все их фокусы были ему как об стенку горох. Но о Грабовском в последнее время стали говорить как об экстрасенсе невиданной доселе силы. Правда, о нем говорили и как о мошеннике невиданной, чудовищной наглости, но полной ясности в этом вопросе по-прежнему не было, а мысли – чужие, не свойственные Максиму Соколовскому, – напротив, были тут как тут, прямо у него в голове.
Так ни в чем и не разобравшись, журналист свернул за угол, и перед ним открылся холл. Там в мягких, странной формы, но явно очень удобных креслах с белой кожаной обивкой сидели двое – давешний «японец», сменивший дурацкое кимоно на такой же дурацкий фиолетово-зеленый спортивный костюм, и еще какой-то тип с громоздкой фигурой половозрелого самца гориллы и тупой, уродливой физиономией, которая показалась Максиму странно знакомой. Бритый наголо, сужающийся кверху череп, тяжелая нижняя челюсть, широкая щель почти лишенного губ рта, крошечные поросячьи глазки, посаженные так близко, что их, казалось, можно было выколоть одним пальцем, короткий приплюснутый нос, бычья шея, переходящая в покатые плечи…
Уже спустившись в холл по ступенькам, Максим сообразил, кого ему напомнил этот тип. Он был как две капли воды похож на Шрека – великана-людоеда из одноименного мультфильма, только кожа у него была не зеленая, а загорелая.
Тут он бросил взгляд в сторону выхода и мигом забыл не только о Шреке, но даже и о своем неприятном разговоре с Грабовским. Налицо была очередная неприятность – не то чтобы неприятность, а просто досадная помеха, из-за которой Максим рисковал еще на какое-то время застрять в этой суперсовременной берлоге в обществе воняющего чесноком «японца» и его гориллоподобного приятеля.
В дверях, кряхтя, сопя и тихо матерясь сквозь зубы, корячились двое мужиков в новеньких, синих с ядовито-оранжевыми вставками рабочих комбинезонах. Они пытались протащить в дом огромный, сверкающий хромированным металлическим каркасом и лоснящийся черной натуральной кожей диван, который был явно чересчур велик для дверного проема. Сквозь стеклянную стену Максиму был виден стоящий у крыльца мебельный фургон, освещенный горевшим снаружи фонарем. Дверь кузова была распахнута настежь, а внутри виднелась парочка огромных кресел и обмотанная упаковочной бумагой штуковина, формой и размерами напоминавшая журнальный столик. «Нашли время, – сердито подумал Максим, решительно направляясь к дверям. – Диванов им мало, сволочам».
– Дайте человеку пройти, инвалиды, – обернувшись к дверям, лениво, через плечо, сказал рабочим охранник, похожий на Шрека.
– Левее и на меня, – скомандовал напарнику один из рабочих, не то не услышав охранника, не то решив его проигнорировать.
Пятясь, он миновал дверной проем, протащив в холл боковину дивана, после чего последний застрял – как показалось Максиму, намертво. Сдавленно матерясь, рабочие дергали его в разные стороны, но все было тщетно – диван явно решил, что ему хорошо и тут, в дверях. Шрек и «японец» покинули наконец насиженные места и присоединились к рабочим – увы, слишком поздно, чтобы это дало какой-нибудь эффект, кроме шума. Чем больше они суетились, тем хуже становилось дело, пока ситуация не зашла в полный и окончательный тупик. Теперь, чтобы освободить проход, нужно было ломать либо дверной косяк, либо диван – Максим, по крайней мере, не видел иного исхода.
