Елена протянула руку через маленький деревянный столик и коснулась его ладони. Впервые в жизни она дотронулась до Айзенменгера, и от этого неожиданного проявления чувств он вздрогнул всем телом. С мгновение он смотрел на ее тонкие пальцы, лежавшие поверх его ладони, потом перевел взгляд на ее лицо, и Елена вдруг поняла, что еще немного, и она, словно девчонка, без памяти влюбится в этого человека.
Если только даст волю своим чувствам.
На какое-то мгновение Елена утратила контроль над собой, и ее лицо отразило сложную гамму испытываемых ею эмоций. Перемена в ее состоянии, пусть даже короткая, не укрылась от взгляда доктора: он сразу как-то сник и виновато отдернул руку.
Сразу после завтрака Елена уехала в Лондон, не зная, к кому ей теперь обратиться.
Тернер всегда был человеком целеустремленным; подгоняемый амбициями, он постоянно стремился подниматься все выше и выше по служебной лестнице, но в редкие минуты отдыха порой задумывался, не является ли это стремление всего-навсего попыткой освободиться от прошлого. Один случай из детства, когда Тернеру было, наверное, лет шесть, застрял в его сознании, как застревает порой осколок под сердцем вернувшегося с войны солдата. В тот день он рано вернулся из школы – его подбросил до дому сосед-автомобилист – и рассчитывал застать дома маму. Мамы там не было, но зато дома неожиданно оказался отец, причем не один, а в компании свояченицы – для маленького Робина она была тетей Андреа. Мальчик толком не понял, чем тетя Андреа занималась с папой, и, глядя на них, совершенно остолбенел. Они же, обнаружив, что за ними следят, испугались и не знали, что делать. Повинуясь внутреннему чувству, мальчик выбежал из дому, а отец с тетей кричали, звали его обратно, а у Робина душа разрывалась на части от сознания того, что это грех,что это страшное зло,хотя он и не мог уяснить для себя, что именно он видел и почему это грех. Это детское воспоминание, почему-то вызывавшее у него чувство вины, Тернер вот уже много лет пытался вычеркнуть из памяти, но ему никак не удавалось это сделать.
Тогда он спрятался от отца в саду, в кустах за сараем, не откликаясь ни на его крики, ни на голос матери, вернувшейся к вечеру домой. Лишь темнота заставила Робина покинуть свое убежище и вернуться в дом. Если отец и волновался, что сын может рассказать об увиденном матери, он ничем этого не показал, а просто медленно, методично и с мрачным усердием его выпорол. Ни в тот день, ни позднее отец ни разу не заговорил об этом с Робином, не угрожал, не пытался купить его молчание подарками, но злой горящий взгляд Тернера-старшего говорил сам за себя.
С тех пор прошли годы; детские воспоминания уже давно не туманили взгляд Робина Тернера, не тревожили его душу, и все же из глубин его подсознания они непостижимым образом продолжали предопределять собой каждую его мысль, каждое действие. Эти воспоминания сделали Робина Тернера человеком, видевшим в каждом встречном соперника в борьбе за овладение миром. Даже сейчас он не мог – и никогда не сможет – избавиться от них, а потому не мог и остановить свой бег.
Он никогда не испытывал потребности в лекарствах, но отчаяние, как неожиданно осознал сейчас Тернер, является наркотиком похлеще опиума. Это отчаяние, инъецированное страхом, глубоко проникло в его сознание и теперь просачивалось в каждую клеточку его организма, поворачивая фокус его взгляда на мир так, что всякая мысль, соображение, эмоция терялись, извращались, подавлялись. Теперь он жил в мире, где, благодаря нараставшему ужасу его подозрений, исчезали цвета, утрачивалась реальная мера вещей, видение действительности выворачивалось наизнанку.
Но ему нужно было знать больше. В первую очередь – как именно умерла Миллисент Суит. Одних подозрений было недостаточно. Тернер понимал, что отсутствие достоверной информации связывает ему руки, а страшные предчувствия полностью парализуют волю. Для него такое состояние было внове, а потому одновременно и пугало, и будоражило.
Остаток дня он провел в попытках установить через профессора Боумен, кто именно проводил вскрытие, а узнав, что этим занимался Марк Хартман, – в попытках до него дозвониться. Это оказалось непростым делом, но в конце концов тот неожиданно позвонил Тернеру сам.
– Профессор Тернер? Это Марк Хартман. Мне передали, что вы звонили.
Тернер вдруг почувствовал, что у него, словно кулак умирающего, сжимается сердце. Он как будто со стороны услышал собственное хриплое дыхание – казалось, его разговор с Хартманом с жадным предвкушением кровавого пиршества подслушивает сам дьявол.
Теперь главное спокойствие. Не горячиться.
– Да. Надеюсь, мой звонок не оторвал вас от дел.
Хартману доводилось читать лекции студентам, и он терпеть не мог преподавание, терпеть не мог студентов-медиков, а сейчас его бесило, что на него навалилась куча работы, – он вообще терпеть не мог работать.
– Нет, ни в коем случае.
– Насколько я знаю, вы проводили вскрытие Миллисент Суит?
Теперь пришла очередь поволноваться Хартману. Ему вдруг показалось несправедливым, что после стольких проведенных им вскрытий, насчет которых никто и никогда не беспокоился, ему позвонили именно в связи с Миллисент Суит.
– Совершенно верно, – как можно неприветливее ответил он, и это у него получилось. Однако Тернер пребывал не в том состоянии, чтобы разбираться в нюансах психологии собеседника. – Она была моей ассистенткой и… – Тут он осознал, что следовало бы лучше подготовиться к разговору. Тернер попытался придать своему голосу более дружелюбный тон, но из этого ничего не получилось, помешала тяжесть в желудке. – Мы, естественно, очень обеспокоены случившимся.
Итак, Хартману звонил обеспокоенный коллега несчастной Миллисент Суит; мысль о том, что беспокойство Тернера может быть не просто данью вежливости, не пришла ему в голову.
– Конечно, конечно. – Хартман на секунду замолчал, словно напрягая память. – Но, знаете, в нашей работе существуют свои порядки и правила, – проговорил он, решив вести себя осторожно-официально. – Мне запрещено предоставлять сторонним лицам какую-либо информацию о вскрытиях. Видите ли, дело Миллисент Суит вела коронерская служба, и посвящать в его подробности лиц, не имеющих к нему отношения, – исключительно ее прерогатива.
Такого поворота событий Тернер никак не ожидал – он рассчитывал поговорить с Хартманом неофициально, как коллега с коллегой.
– Но послушайте… – начал он спокойно, однако внезапно усилившийся страх мгновенно превратил его удивление в раздражение, и вторую половину фразы Тернер произнес уже совершенно иным тоном: – Бога ради! Я же не выпытываю у вас государственную тайну! Мне просто нужно знать, как она умерла! Неужели это такая секретная информация?
По большому счету, так оно и было, но Хартман, разумеется, не собирался рассказывать правду о том, как именно ушла из жизни Миллисент Суит. Он решил вообще ничего не говорить и заставить Тернера обивать порог офиса коронера, который, в свою очередь, тоже откажется предоставлять ему какую-либо информацию, поскольку тот не является близким родственником покойной. Но теперь в голосе профессора Хартман услышал, насколько тот рассержен, а наживать врага в стенах медицинской школы Хартману хотелось меньше всего. Он решил, что в сложившейся ситуации самым правильным будет выложить Тернеру официальную версию причины смерти Миллисент Суит и положиться на то, что профессор этим удовлетворится.
– Ну ладно, думаю, это не будет большим преступлением…
Обрадованный Тернер поспешил согласиться с коллегой:
– Разумеется, не будет.
– Не вдаваясь в подробности, она умерла от неходжкинской лимфомы.
Наконец Тернер получил ответ. Он отчаянно надеялся, что один, пусть даже самый жуткий из слухов окажется правдой: что ее убили, что она покончила с собой, что у нее был невыявленный врожденный порок сердца. Теперь он узнал, что она умерла от рака, и страх, притаившийся в глубине его сознания, мгновенно разросся до всепоглощающего ужаса.
