Голову Пирса Браун-Секара украшали блестящие седые волосы, которые он изящным движением откидывал назад, и они спадали почти до воротничка; аристократично изогнутые брови, под которыми прятались темно-карие глаза, как нельзя лучше подчеркивали правильность черт его лица, а тонкий, но выдававшийся вперед нос словно являлся продолжением длинной шеи. В целом лицо Браун-Секара можно было бы назвать привлекательным, если бы не застывшее на нем выражение жестокости, которое усиливал шрам на верхней губе с левой стороны рта (следствие детского падения с велосипеда), отчего его улыбка всегда выходила кривой и зловещей. Впрочем, сам Браун-Секар считал, что впечатление, которое производит на людей его внешность, ему только на руку.

Он расцеловался с дочерью и, подождав, когда Аннетт устроится поудобнее, опустился на стул.

– Как ты, Аннетт? – спросил он и, не дожидаясь ответа, задал новый вопрос: – Как дети? Надеюсь, они выздоровели?

Она поспешила его успокоить:

– Им намного лучше. Почти здоровы.

Он удовлетворенно кивнул:

– Я боялся, не грипп ли это.

– Да нет, ничего страшного. Легкая простуда.

Закончив таким образом официальную часть, Браун-Секар заказал бутылку фраскати. Здоровье Марка Хартмана его, судя по всему, не интересовало. Официант подал вино и, приняв заказ на салаты, почтительно удалился. Разговор ни о чем лился у отца с дочерью с той же легкостью, что и капли пота с жеребца – победителя скачек. И только приступив к еде, Аннетт заговорила о том, что, собственно, и привело ее сегодня к отцу.

– Папа, меня беспокоит Марк.

При упоминании имени Марка Хартмана Пирс Браун-Секар моментально превратился из отца в судью. На какое-то мгновение он замер, затем поднял глаза на Аннетт и снова как ни в чем не бывало принялся за салат. Всецело поглощенный содержимым своей тарелки, он переспросил:

– Беспокоит? И в каком смысле?

По правде говоря, Аннетт чувствовала себя несколько неловко. Она знала, что отец недолюбливает Марка, знала, что он может быть бестактным и даже грубым (она давно поняла, что грубость и желчность являются неотъемлемыми свойствами его натуры), и не хотела давать ему в руки оружие против мужа. Браун-Секар заметил нерешительность дочери и тоном, не допускающим возражений, произнес:

– Ну что ты, Анна, давай рассказывай. Я же вижу, тебя что-то гнетет. Надеюсь, я смогу помочь.

При этом его губы растянулись в зловещей улыбке, но это следствие старого шрама было привычным для Аннетт, которая очень любила своего отца.

– Он изменился, – выдавила она наконец.

– Изменился? В каком смысле?

Аннетт Хартман, будучи адвокатом, привыкла формулировать мысли четко и ясно, но сейчас ситуация была иной, и она не сразу нашлась с ответом.

– Ну, в частности, у него откуда-то появились деньги. Браун-Секар лучше, чем кто-либо другой, представлял себе своеобразное финансовое положение зятя, поскольку сам некогда выступил автором унизительного для Марка Хартмана брачного договора.

– Ты уверена?

– Марк опять играет. А это значит, что он полностью рассчитался с букмекерами. И еще он продал старую машину и купил спортивный «ауди».

Эта новость заставила седые брови Браун-Секара удивленно взметнуться. Автомобиль, который Аннетт назвала старым, был еще совсем новеньким, однако он не шел ни в какое сравнение с «ауди».

– Что-нибудь еще?

Аннетт задумалась.

– С ним вообще что-то происходит. Когда он вернулся с конференции в Шотландии, то первые два дня был тише воды ниже травы, даже, я бы сказала, как-то подавлен. А теперь стал совсем другим. То он весел и пребывает в прекрасном настроении, то становится совершенно невыносимым. В такие минуты ему ничего нельзя сказать – он моментально впадает в ярость.

Браун-Секар вздохнул. Он, как мог, старался хорошо относиться к человеку, которого дочь выбрала себе в мужья, но с первой же встречи заметил в Хартмане нечто такое, что сделало невозможными теплые отношения между ними. Браун-Секар знал, что ко всем поклонникам Аннетт он относился, пожалуй, слишком строго, но Хартман казался ему во всех отношениях неудачным выбором. Он считал своего зятя человеком слабым, поверхностным и мелочным, к тому же легко поддававшимся панике. Будь его воля, он ни за что не позволил бы дочери выйти замуж за такого человека, но таково было решение Аннетт, и ему не оставалось ничего иного, как принять выбор дочери, предусмотрев при этом возможность держать зятя в определенных рамках. Рамках, установленных им, Пирсом Браун-Секаром.

Отец Аннетт не видел бы большой беды в некоторых недостатках зятя – он прекрасно знал, что и сам не безгрешен, – но недостатки Хартмана представлялись ему просто вопиющими.

И, что самое страшное, с годами они только росли.

Но вслух он всего этого не сказал, а лишь заметил:

– Вряд ли твоему мужу понравится, если я вмешаюсь в ваши дела.

На лице Аннетт промелькнула тревога:

– Боже, папа, ни в коем случае! Это последнее, чего бы мне хотелось.

Он посмотрел на дочь и вспомнил время, когда Аннетт была по уши влюблена в Марка. Вряд ли сейчас она может сказать, что по-прежнему питает к нему столь страстную любовь. Аннетт между тем продолжала:

– Он думает, что ты его терпеть не можешь. Что бы ты ни сказал ему, от этого будет только хуже.

Браун-Секар знал, что Хартман никогда не понимал истинных причин его холодности к нему, усматривая их в более высоком социальном статусе тестя, в то время как Браун-Секара это заботило меньше всего. В зяте он прежде всего видел скопище недостатков, которые могли сделать несчастными его дочь и внуков.

Браун-Секар отложил в сторону нож и вилку. Салат на его тарелке оставался почти нетронутым.

– Тогда чего ты ждешь от меня, Аннетт?

– Мне хочется, чтобы ты разрушил мои подозрения, сказал, что все это пустое или еще что-нибудь, но я знаю, ты этого не скажешь.

– Нет, – согласился он, – этого я не скажу.

Аннетт откинулась в кресле и провела пальцем по краешку бокала – он оказался холодным и влажным.

– Ты думаешь, он мне изменяет? Берет деньги у какой-нибудь женщины?

Браун-Секар неторопливо протянул руку через стол и коснулся кончиками пальцев руки дочери. Ему никогда не приходило в голову скрывать от нее свои мысли.

– Не знаю, но, что бы это ни было, думаю, ни к чему хорошему это не приведет.

Она кивнула, плечи ее поникли, а взгляд уперся в недоеденный салат.

– Что же мне делать, папа?

Сейчас Браун-Секар испытывал странное чувство – гремучую смесь возбуждения, отвращения и гнева, но на лице его отразилась лишь озабоченность.

– Нам нужны доказательства, дочка. Тогда мы сможем действовать.

Аннетт ничего не сказала, что само по себе означало согласие. Чтобы как-то приободрить ее, Браун-Секар с улыбкой добавил:

– Предоставь это мне.

Тернер сидел в своем кабинете и всеми силами пытался сохранять спокойствие. Прошло три дня с тех пор, как он по собственной инициативе сдал анализы; семьдесят два часа, за которые до него постепенно дошло, насколько катастрофическими оказались результаты. Нервное напряжение практически парализовало Тернера, ни о какой работе не могло быть и речи. О вежливости, разумеется, тоже. Осознав нависшую над ним угрозу, он не мог заставить себя проявлять даже видимость внимания к кому бы то ни было, включая жену и секретаршу. Относительно повезло только ректору медицинской школы, который позвонил Тернеру по какому-то малозначительному вопросу. Вместо неприкрытой грубости, которой удостоились остальные, ректор услышал в трубке сдержанные односложные ответы и, будучи человеком неглупым, быстро понял, что собеседник хочет поскорее от него отделаться.

И чем ближе становился момент истины, тем яснее Тернер осознавал, что чудовище, нечто ему, Тернеру, неподвластное, уже начало на него охоту, и очень скоро это нечто раздерет его на части, вырвет и сожрет его сердце.

Внезапно Тернера начала бить крупная дрожь. Где же эти чертовы результаты?