Наконец Эми с неохотой промямлила:

– Думаю, они на столе. Я печатала их вчера вечером. – С этими словами она указала на пустовавший стол и отвернулась. Хартману оставалось лишь, присев за этот стол, попытаться самостоятельно отыскать заявки в стопке свежих и не очень свежих бумаг.

Заявок было две. Первая – на жертву дорожно-транспортного происшествия: еще один мотоциклист, посчитавший, что правила движения писаны не для него. Этот бедолага совершил неискупимый грех, продефилировав по шоссе, где предписано двигаться со скоростью семьдесят миль в час, едва набрав сорок. Искупить сей тяжкий грех ему помог водитель грузовика: в попытке обогнать нарушителя он просто-напросто его переехал. Во второй заявке говорилось о Миллисент Суит.

Двадцать три года. Этот факт, черным по белому вписанный в официальный бланк заключения о смерти девушки, уже сам по себе навевал печаль; то, что покойная жила и умерла в одиночестве, в неухоженном доме на забытой Богом улочке, превращало печаль в отчаяние.

Написанная в свободной форме справка, которую представил Каупер, была по обыкновению краткой, тем не менее орфография и пунктуация документа наводили на мысль, что английский не являлся для автора родным языком и что преподавал его Кауперу какой-то дегенеративный бабуин. Одна лишь финальная фраза «подозрительных обстоятельств не обнаружено» говорила о многом. В случае Каупера эта фраза была равносильна призыву постучать по дереву и не сообщала ничего такого, чего бы Хартман еще не знал.

– Парни из морга взяли копии?

По однажды установленному порядку копии заявок коронера на вскрытие забирали лаборанты морга, они же к приходу патологоанатома вскрывали трупы и извлекали внутренности.

Эми медленно и рассеянно кивнула. Синтия умолкла и принялась шарить в ящике стола. В этот момент в приемную вошла Патриция Боумен, держа под мышкой коробку.

– А, Марк, вы-то мне и нужны.

От мысли, что он нужен Патриции Боумен, Хартман на мгновение остолбенел. Вообще-то он любил женское общество, но общество Патриции Боумен – это совсем другое дело. Возможно, он был ей нужен, но он с трудом мог представить себе ситуацию, при которой она оказалась бы нужна ему. Тем не менее Хартман изобразил на лице дружелюбную улыбку и так же дружелюбно произнес:

– Привет, Пат.

Профессор Патриция Боумен являлась главой отдела, однако стиль ее руководства можно было охарактеризовать как полное безразличие. Поскольку у этой женщины напрочь отсутствовал интерес к любой форме диагностической патологии (Хартман подозревал, что понятия «диагностическая патология» и «проституция» были для Боумен синонимами, только первое она считала куда более грязным делом, чем последнее), основной бюджет отделения и все свое внимание она сосредоточила на другом – а именно на патологии экспериментальной. Не Хартманом было подсчитано, что ненасытные потребности этой научной области ежедневно потребляют семь белых крыс. Из-за одного этого служба диагностики прозябала на голодном пайке. Несмотря на то что Хартман и пятеро других консультантов-патологоанатомов являлись независимыми специалистами, такое положение вещей давало Патриции Боумен значительную власть над ними. Хартман смотрел на профессора Боумен как на передаваемое половым путем заболевание – мерзкое, заразное, опасное для жизни, но у него хватало ума хранить свое отношение к ней в тайне – не дай бог заиметь в стенах больницы столь могущественного врага.

– Я только что получила очередную порцию снимков грудной клетки для внешней консультации. Не возьметесь посмотреть их?

Пока Хартман размышлял, как в вежливой форме послать эту даму подальше, Боумен успела протянуть ему коробку. «А в чем, собственно, дело?» – подумал он. Внешняя консультация была квалификационным заданием, тестом на компетентность, которой Хартман, как он сам прекрасно осознавал, не обладал. Но теперь ему оставалось только принять из рук профессора Боумен коробку, пролепетав в ответ: «Спасибо».

Освободившись от своей ноши, Патриция Боумен повернулась к стоявшему у стены шкафчику с отделениями для входящих и исходящих бумаг и вынула оттуда пачку заявок. Когда поступали заключения по слайдам, заявки передавалась Эми и Синтии, и те печатали заключение, написанное от руки на оборотной стороне заявки либо надиктованное по определенной установленной форме. После этого бумаги складывались в ящик, с тем чтобы сделавший заключение патологоанатом ввел его в компьютер.

– Тут несколько. Хотите взять?

Нет.

– Конечно.

Пат вручила ему заявки и вышла из комнаты.

Хартман возвратился к себе, но теперь его физическое недомогание многократно усилилось депрессией. Похожий на ящик кабинет показался ему еще более удручающим, чем прежде, а шоколадно-коричневая окраска стен и тусклый свет зимнего дня были под стать его теперешнему состоянию. Поскольку отделение гистопатологии располагалось на первом этаже шестиэтажного здания, а окна кабинета Хартмана выходили в квадратный внутренний двор, представлявший собой дно глубокого колодца, свет в эти окна проникал под чересчур экстремальным углом, теряя всякую возможность согревать и тем более радовать.

Хартман подошел к окну и выглянул во двор. В центре его красовалось уродство, которое автор назвал водной скульптурой. Хартман не считал себя знатоком изящных искусств и не отличался тонким художественным вкусом, но даже он считал нечто, торчавшее в двадцати метрах от его окна, отвратительной и бесформенной кучей птичьего помета. Впрочем, может быть, кто-то думал иначе. Например, та же Патриция Боумен, заказавшая эту скульптуру и выбившая на ее оплату десять тысяч фунтов из бюджета отделения, была, по-видимому, иного мнения о ее художественных достоинствах.

Дождь, в последние два дня ливший постоянно, тихо моросил на бетон внизу, а Хартман стоял и думал, какие еще беды ожидают его в ближайшем будущем. Коробку, которую всучила ему Боумен, он швырнул на шкафчик картотеки. Меньше всего на свете ему нужны были эти заключения: еще больше работы и еще меньше уверенности в жизни, в мироздании – во всем. Скоро почти все его время будет уходить на бессмысленные тесты, проверки и повышение квалификации. Стоя у окна, Хартман думал о том, что, наверное, переплет, в который он угодил, – это фарс, переживаемый ныне всей Англией.

Стремясь прогнать мрачные мысли, он решительным шагом отошел от окна и плюхнулся на стул, чувствуя, что вот-вот расплачется. Он знал, что не может больше идти прежней дорогой, но он знал также, что его жизненный путь, по крайней мере до сего дня, не имел ни одного поворота Ни од-но-го. Рецепт отчаяния, испеченного с хрусточкой.

– Тво-ю-мать!

Смачное ругательство, любовно растянутое на слоги и произнесенное, что называется, от души, разнеслось по прозекторской, эхом отдаваясь от ее сверкающих жестких стен.

Хартман слабо улыбнулся Дэнни, от которого исходило столь нетрадиционное приветствие.

– Где ты, мать твою, ошивался? Мы уже начали думать, что ты с перепоя окочурился в нужнике. Ленни все порывался бежать к тебе на помощь, он грозился сделать все, лишь бы вытащить твою руку из штанов.

Хартман вздохнул: по опыту нескольких лет он знал, что не стоит даже пытаться отвечать на такую, с позволения сказать, шутку. Себе дороже.

Ленни и Дэнни, лаборанты этого странного подземного царства, которым было отделение гистопатологии, не имели никакой формальной власти, но зато бесконечное количество ее неформального эквивалента. Поэтому Хартман не стал пикироваться, а ответил просто:

– Нужно было кое-что сделать, Дэнни. Извини, что задержал вас.

Дэнни ухмыльнулся:

– Я вскрыл один. Другой, я подумал, оставлю для вас.

Хартману не понравилось, как скривились в ухмылке губы лаборанта, и он никак не дал понять, что заметил в его голосе почти не прикрытую грубость.

Они находились в морге, квадратном помещении с сорока восьмью морозильными камерами и четырьмя холодильными установками, деревянной меркой и гидравлической тележкой, поднимавшейся на любую высоту, чтобы можно было укладывать тела в самые верхние камеры и извлекать их оттуда. Все эти действия полагалось фиксировать в находившихся здесь же регистрационных журналах, один из которых предназначался для умерших в больнице, другой – для тех, кто расстался с жизнью за ее пределами. Хартман только что вернулся из мужской раздевалки – помещения на редкость мрачного. Шкафчики там были обшарпанные, заполненные разнообразными предметами мужского гардероба, многие из которых, казалось, навсегда пропитались потом. Кроме них обстановку раздевалки составляли несколько стареньких тренажеров, а стены украшала поразительно богатая коллекция порнографии. Имелся там и небольшой душ вкупе с совсем уж крохотным туалетом. Насколько это помещение соответствовало гигиеническим нормам, Хартман не знал – у него никогда не хватало духу задерживаться там надолго.