Наш герой брал уже не столько стилем, сколько материалом — сенсационным, неожиданным, скандальным.

Когда господин Пастухов задумал написать роман о Ваське Чуркине, известном бандюгане того времени, он предложил Гиляровскому отправиться туда, где обитал этот разбойник, поднабрать материала. Владимир Алексеевич с радостью согласился. И, видимо, не только потому, что Пастухов был его основным работодателем. Просто тянуло Гиляровского на приключения.

Местность, где орудовал разбойник Чуркин, даже в наши дни таинственная и зловещая. Это Мещера. Она находится на стыке трех областей — Московской, Рязанской и Владимирской. Именно оттуда почти каждое теплое лето на столицу идет смог вонючей черной гари — в Мещере под землей горит торф.

В те же времена мещерская низменность вполне могла сойти за декорацию к «Собаке Баскервилей» — торфяные болота, удушливый запах, какие-то таинственные свечения. И среди всего этого «великолепия» — воровские притоны, схороны краденого, заброшенные полукриминальные скиты. И речка Гуслица, хранящая в своих глубинах (впрочем, незначительных) множество человеческих, рыбой объеденных костей.

Именно здесь Владимир Алексеевич и собирал материал для книги своего руководителя. Он прикинулся охотником, ходил с ружьем по лесу, заговаривал с людьми. А люд здесь был подозрительный. Один из местных жителей, к примеру, все глядел, глядел на Гиляровского и вдруг спросил:

— Где же при тебе, охотничек, собачка?

Выручил сопровождающий (а несмотря на всю свою отвагу наш герой нанял сопровождающего, местного трактирщика, доверенного человека). Ответил любопытствующему:

— На что ему собака? Он самопугом — идет лесом, а дичина вылетает, заяц выбегает — он их и хорп.

С тех пор Владимир Алексеевич так и ответствовал: «Я самопугом». Но все равно особого доверия не вызывал. До тех пор, пока в одном из трактиров не сошелся с местным бандюганом. Для обольщения воспользовался уже отработанным приемом: «Я не удержался и отозвался на вызов Кости.

— Ну, выходи, дьяволы! С кем на ведро схватимся?

Особенного риску не было. Я вышел. Все заорали, смеются, а Василий Богданов уговаривает меня не бороться и все шепчет: «Знаешь, кто это, знаешь?..»

Я встал — схватились, и я, не дав ему укрепиться, сразу бросил его на спину и прижал.

Под радостное и удивленное оранье бросился на меня Костя:

— Врешь, я оскользнулся, давай еще, по-другому!

— Давай!

Тут я воспользовался другим моим любимым приемом и легко положил его в полминуты. Он встал при восторгах и криках, подошел ко мне, снял шапку, поклонился и протянул мне огромную лапищу».

Тогда-то Гиляровскому и расписали во всех подробностях жизнь Васьки Чуркина. Только жизнь эта на поверку оказалась не такой уж романтичной. Василий был обычный пьяница, который грабил на дорогах беззащитных путников и вымогал у местных фабрикантов рублей по двадцать пять — «а то фабрику подпалю».

Не понравились заказчику все эти сведения. Принялся он писать про Чуркина на свой манер — как про Дубровского и Робин Гуда. Гиляровский робко возражал:

— Николай Иванович? Ведь гусляки над вашим Чуркиным смеются.

— Зато подписываются на «Листок», — отвечал редактор. — А розница-то какая.

Что поделаешь? Владимир Алексеевич смирился с неизбежным.

Во время путешествий по местам бесчинств, творимых Васькой Чуркиным, Владимир Алексеевич набрал материал для цикла очерков о незавидном положении тамошних рабочих спичечных заводов. Об охране труда на тех заводах никто и не слышал, на спички шли вредные для здоровья сера, фосфор. Рабочие умирали — у них выпадали зубы, постоянно кровоточили десны, а случалось, и пальцы отваливались.

Очерки были, разумеется, написаны, поданы Пастухову. Тот же, с присущей ему деловой циничностью, сказал:

— Не нашего ума дело защищать рабочих.

Когда газета стала приносить доход, Пастухов даже и не подумал увеличить гонорар или же как-нибудь иначе улучшить жизнь своих репортеров. Всю прибыль Николай Иванович тратил лишь на себя. Впрочем, Пастухов был в этом не одинок. Владимир Алексеевич писал: «За последнее время двинулись „Новости дня“, и редактор начал зазнаваться. Нанял прекрасную квартиру, обзавелся обстановкой и, ровно ничего не делая, получает барыши, между тем как мы из-за куска хлеба работаем до упаду… Пастухов так же начинал „Московский листок“… Ездил, бегал, кланялся всем, прося не оставить его, поддержать новое дело, а потом отъелся и сел на шею сотрудникам… Досадно работать на этих хамов-дармоедов… Жаль тратить силы на них, а приходится, зато сознание чести и собственного достоинства при нас! Это сознание облегчает тягость положения многих, а у меня еще больше. „Либерал“, пишущий красно, господин Ланин, редактор „Русского курьера“, заплатил за перевод одной сотруднице по три четверти копейки за строку, а другой по копейке. Все нуждающиеся промолчали. Я написал на клочке бумаги следующий экспромт:

Злит меня это хамство кулаков-редакторов и безвыходное положение мелких сотрудников… Ужасно положение репортера, честно относящегося к делу, за каждую строку заметки приходится перестрадать».

Правда, на статьи Гиляровского — и про спичечные фабрики, и про другие проблемы все-таки нашелся щедрый покупатель — «Русские ведомости». Не долго думая, Владимир Алексеевич покинул Пастухова навсегда. О чем не пожалел ни разу. Более того, смена газеты пошла Гиляровскому на пользу. Его секретарь Н. Морозов писал: «Работая в „Русских ведомостях“, В.А. Гиляровский значительно расширил круг своих литературных знакомств и связей. Он не раз говорил, что время работы в этой газете считал счастливейшим в своей жизни. Там в то время сотрудничали лучшие представители русской литературы: Л.Н. Толстой, Н.Г. Чернышевский, Глеб Успенский, Н.К. Михайловский, Д.Н. Мамин-Сибиряк и другие».

«Русские ведомости» были газетой солидной. Николай Морозов, секретарь Гиляровского, писал в мемуарах: «Иначе выглядели „Русские ведомости“. Здесь посетителя встречал в прихожей швейцар, чего не было в „Московском листке“. Швейцар Леонтий, служивший в газете почти с ее основания, был человек степенный, грамотный. На нем сверкал галунами и медными пуговицами длинный форменный сюртук с карманами в задних фалдах. Так одевали привратников в банках, клубах и в некоторых богатых домах.

По лестнице сходит престарелый профессор Д.Н. Анучин — антрополог, географ, этнограф, имеющий сотни научных трудов; он, как один из создателей, руководит всей хозяйственной частью газеты, и его чаще всех можно встретить в редакции. Появляется А.П. Лукин, пишущий под псевдонимом «Скромный наблюдатель», полный, в черном сюртуке, — он тоже пайщик газеты. Кого здесь не встретишь — редактора ли газеты В.М. Соболевского, высокого, величественного; горбуна ли Григория Аветовича Джаншиева, молодого ли профессора А.А. Мануйлова, — от всех веет важным спокойствием, изысканной вежливостью и подчеркнутым сознанием своего превосходства по отношению к тем, кто ниже их».

Кстати, именно тогда Владимир Алексеевич начал систематически и много писать для других популярных изданий — «Русская мысль», «Новое время», «Будильник». Большинство его коллег и не мечтали о подобной славе.

Конечно, не все в отношениях с редакциями складывалось безмятежно. В частности, уже упомянутый Н. Лейкин, редактор петербургского журнала «Осколки», часто предъявлял довольно странные претензии. Например, такие: «Хотелось бы, чтобы Вы захватили в обозрение побольше предметов, а не касались бы чего-нибудь одного. Лупите купца всякого сколько влезет, лупите актера, чиновничество, думу, но только не хвалите, „Осколки“ для похвалы не издаются. Проберите-ка хорошенько московских кутил, безобразников, рестораторов, трактирщиков».