Рассказала она обычную бодягу. Биографии людей, особенно отверженных, таких, как она, порой вызывали у него аналогию со стробоскопом, с его предсказуемым стаккато.

Не-там-родилась-отец-рано-умер-безденежъе-бросила-школу-потом-заболела-матъ-безденежье-вечеринка-опьянение-удовольствие-от-секса-смертъ-матери-удоволъствие-от-секса-безденежье-вечеринка-секс-партнер-предложил-такую-подработку.

Такначался пятый час, и с нарочитой грустью он проговорил:

— Денег я тебе больше не дам. И не потому, что они у меня кончились (что было правдой — деньги у него иссякли), а потому, что ты не можешь считаться той, которая продает любовь за деньги.

Она осталась у него еще на два часа, просто так. Как подружка (сказала она). Вот так он ее приручил.

Потом началась дрессура. Искусство дрессировщика состоит в том, чтобы понять, какой трюк подойдет конкретному зверю. Хороший дрессировщик держит льва на тумбе, подальше от себя, а по манежу ходит в сопровождении собачек.

Плохой дрессировщик поступает как раз наоборот.

Старший гаупткомиссар[1] Иоганнес Тойер устало шагал по дорожке, посыпанной гравием. Крупное парнокопытное, отделенное от него лишь колючей проволокой, топало рядом. Выгон располагался в двадцати метрах от старого фермерского дома, где Тойер и его приятельница Рената Хорнунг рассчитывали провести пару недель. Место, словно созданное для комиссара: дорожка, по которой он сейчас прогуливался, проходила по их участку. Восемьсот метров от ворот до дома не просматриваются с улицы. Побыть одному, совсем одному в огромном саду, являвшем собой смесь старого и нового, заброшенного и взлелеянного, — об этом сыщик из Гейдельберга мечтал всю жизнь (во всяком случае, большую часть сознательной жизни). Иногда в сад вторгался теленок и испуганно носился по обнесенному изгородью пространству. Пережив первый шок, комиссар усвоил нехитрую истину: испуганному теленку он, комиссар Тойер, представлялся огромным и опасным существом, от которого следовало поскорее спасаться бегством.

Зато быку он не казался опасным. Вот парнокопытное и бежало рядом, только по другую сторону ограды, большое, глупое и преданное.

Они подошли к группке деревьев; бык остановился. Был теплый вечер. Небо потемнело и приобрело бирюзовый оттенок. Уходя из дома, Тойер сказал своей подруге, что ему нужно размяться, но на самом деле он просто хотел побыть в одиночестве.

Чудесно тут было все, не только дом. Нормандия, о которой он до сих пор не имел ни малейшего представления, пришлась ему по душе — теплые дни, прохладные ночи, маленькие недорогие гостиницы, где ему все время казалось, что из туалета вот-вот выйдет Жан Габен собственной персоной. Только с личной жизнью у комиссара не ладилось.

Он и его подруга возлагали большие надежды на эту поездку. За год с небольшим они пережили серьезный кризис. За время следствия, едва не стоившего жизни пятидесятилетнему сыщику, мечтавшему худо-бедно дотянуть до пенсии, им вновь удалось сблизиться.

Впрочем, теперь ему все чаще казалось, что это произошло совершенно случайно. Что в этой короткой, безумной жизни их пути просто пересеклись.

И вот теперь все дни превратились в будни. Это удручало его вдвойне: во-первых, само по себе, а во-вторых, из-за крепнувшего сознания того, что даже смертельно опасная охота вырождается в будни, унылые и скучные.

Зрелый опыт прожитой половины века.

В прошлом году на Пасху они провели три чудесных дня в Пьемонте, и недели, оставшиеся до лета, да и сами летние месяцы, были озарены романтикой той поездки. Потом была осень — бурление и шум в мире, который снова потерял интерес для Тойера. Пришла зима, а с ней надежда на ее конец. Но зимние чувства остались и весной; впрочем, их смягчала отчаянная уверенность: если мы поедем куда-нибудь и побудем вдвоем, все снова наладится.

Вот и приехали. Жили они в уединении меж двух городков, Кормелля и Безевилля, среди буйной природы и одновременно где-то на последнем форпосте Галактики, в космическом холоде и мраке Плутона.

Они скоро начали ссориться. Хорнунг знала каждую травку, каждый цветок в округе и зачем-то постоянно совала их под нос комиссару. Тойер, дитя города, еще мог отличить плодовые деревья от хвойных, яблоню от сосны, но больше ничего не желал знать. Его подружка звала его осмотреть готические руины, а он предпочитал сидеть на скамейке, ощущая на лице ласковый ветерок и пропуская глоточек-другой. Когда среди ночи у него вдруг пробуждалось желание, Хорнунг уже спала, а когда близости хотела она, он не мог ей ответить.

Мало того, что жизнь протекала скучно и серо, так Тойера еще подводила и мужская природа. Двое на одного — несправедливо. Он, как мог, бодрился. И все же весной, когда набухали все почки, когда повсюду проклевывались свежие ростки, их отношения с Хорнунг постепенно увядали и съеживались. Того и гляди останется последнее сморщенное яблоко, готовое упасть с ветки и тихо сгнить на земле.

Все настраивало его на меланхолический лад: маленький мертвый крот, которого он увидел после дождя на третий день, ржавый детский велосипед хозяйской дочки, брошенный за ненадобностью. Когда вечерами он смотрел через спутник немецкие телепрограммы, его расстраивали даже сообщения о травмах в немецкой национальной сборной по футболу. Эх, ведь такие были шансы на выигрыш в Азии! Стоило ему лишь уехать в соседнюю страну, и вот пожалуйста!

Иоганнес Тойер подошел к воротам. Украдкой вынул из кармана куртки плоскую бутылочку арманьяка и прислонился к столбу. Напротив, по другую сторону от узкой полосы асфальта, простиралась пашня. За ней торчал силуэт силосной башни. Эту башню он видел и из Безевилля, с автостоянки у рынка. Значит, городок находился в той стороне. За шесть прожитых тут дней он уже научился сносно ориентироваться. Он вдруг рассердился — ведь он не желал ничего знать, ничему учиться и по возможности хотел перестать быть самим собой, тем самым проклятым Тойером.

За правым плечом возникла массивная тень. Он резко повернулся: там стояла корова и таращила на него карие глаза.

Он сунул бутылку в карман; как ни смешно, но ему стало стыдно перед коровой. И зашагал в обратную сторону.

Ему по-прежнему мучительно хотелось отдохнуть, но поскольку он не понимал точно, от чего — отлынивать от работы он обычно ухитрялся и без отпуска, — то не знал и как это сделать.

Комиссар снова прошел мимо рощицы. Почти стемнело, и идущую навстречу подругу он различил лишь по приближавшемуся огоньку сигареты. Вообще-то курила она редко, даже не каждый день, но за время отпуска он все чаще видел ее с сигаретой. Тут можно было бы найти аналогию с бессовестным употреблением анисовки средь бела дня, но до столь тонких умозаключений комиссар не дотягивал. Когда у него на душе царил мрак, он становился невнимательным к окружающим. Во всяком случае, он знал за собой такой грех, и это знание не прибавляло ему веселья, а еще больше понижало настроение. Оно падало по уходящей в бесконечность шкале Тойера, предназначенной для измерения отрицательных величин, для измерения пустоты.

— Иоганнес, зачем ты хитришь и обманываешь меня? Неужели не стыдно?

Голос Хорнунг звучал бодро и весело, но можно было догадаться, что веселье это мимолетное и следует ловить момент и ценить его. Что сыщик тут же и сделал. Как всегда, неуклюже:

— Ты опять куришь.

Хорнунг остановилась. В темноте он не мог видеть выражение ее лица, но интонация не оставляла места для сомнений.

— Точно тебе говорю, Тойер. Вот мы сидим с тобой, ужинаем. Я приготовила ужин. Возможно, не на ресторанном уровне, но все же… Потом я прошу тебя кое о чем — мне не хочется повторять свою просьбу, напомню лишь, что в тринадцать лет подростки краснеют, получая такое предложение. Но ты даже не слышишь меня, встаешь, идешь к своему саквояжу с туалетными принадлежностями, который, к моему удивлению, стоит на комоде у входной двери с самого нашего приезда… Копаешься в нем… Впрочем, своему партнеру, который к тому же постарше меня, я охотно прощаю старческие странности…