Редакторов «Материала и ритма», их друзей, единомышленников в определенный день недели можно было видеть в окне-витрине одного кафе в центре города. Как обычно в таких случаях, за их столом был свой «черный угол», куда могли подсаживаться студенты, молодые рабочие, всякая мелкая шушера вроде меня. Случалось, знакомые звали меня туда, но я так и не осмелился присоединиться к компании – из трепета перед корифеями. Только с улицы, через оконное стекло, узнал и запомнил я суховато-элегантного профессора Жюльяра и его неразлучного соратника Контру, внешне полную его противоположность. Контра всегда кричал, потел, и то ли у него не было запонок на манжетах, то ли он их не застегивал, но из рукавов его все время вылезали, чуть не до локтей, ужасающе волосатые руки. Кружок участники его называли АЭР, по сокращенному названию журнала; скорее всего сокращение употреблялось со смыслом.[13] Ядро компании собиралось и на квартире у Контры или на кафедре у Жюльяра; из этого ядра и возникла «Академия Леонардо». Это было действительно общество избранных; Академия могла состоять не более чем из двадцати четырех членов, для двадцать пятого требовалось уже разрешение министерства внутренних дел. Такое разрешение, пожалуй, было бы им дано, но я подозреваю, этого они как раз и боялись. Во всяком случае, за разрешением они не обращались. Так было и удобней, и интересней.
К подобным кружкам-сектам поневоле относишься с подозрением: на почве общего расположения и взаимного дружелюбия гении там растут как грибы. Опасность эта реальна даже в том случае, если эта группа близка к власти; а уж если она в оппозиции – тем более. Правда, АЭР и со своей оппозиционной платформы умел покорять умы и диктовать моду примерно так же, как Ади и «Нюгат» диктовали одним поколением раньше законы литературного «новеченто». В начале тридцатых годов АЭР дерзко вторгся даже в свято охраняемую сферу деятельности фирмы Трутана – в церковную архитектуру. Когда иезуитский журнал, покровитель Трутана, в одной своей заметке («Сохраним гармонию нашей прекрасной столицы») назвал церкви нового типа «божьими гаражами», «Материал и ритм» опубликовал фотографию выстроенного в виде часовни гаража возле виллы Трутана на Швабской горе, с громадной Минервой и изящной «ланчей»[14] на первом плане; фото сопровождала подпись: «Господин Трутан, конечно же, знает, где живет господь?!» Однако от чрезмерного гениальничанья кружок оберегал все тот же суховато-элегантный Жюльяр. Этот человек, кроме тихого голоса и изысканных манер, обладал еще убийственно острой иронией, наткнувшись на которую, лопались и дутая реклама, и пустое самомнение. Как-то Пехене принес к нему свой проект школы, завоевавший победу на конкурсе; ему хотелось, чтобы проект поместили на обложке журнала, в цвете. «Это ведь и для вас слава!» Рисовал Пехене неплохо – и сделал роскошную акварель; здание школы в широкой перспективе, сияющее небо, свежая зелень, зеркальное полотно дороги. Жюльяр посмотрел на произведение и сказал Контре: «Будь любезен, пошли туда фотографа. Пусть сделает снимок без широкоугольной оптики и в сухую погоду! Я действительно хочу посмотреть школу коллеги Пехене». При всем своем благородстве Жюльяр, однако, не стеснялся нанести удар ниже пояса, если сталкивался с глупостью, бездарностью. Многим запомнился один его публичный спор с журналистом-нилашистом по фамилии Сарваши: Жюльяр последовательно величал его господином Ваши, так что аудитория уже после третьей ошибки вынуждена была громким шепотом подсказывать недостающий слог.[15]
Все это, может быть, позволит по достоинству оценить факт, что Отто Сучек, еще будучи на последнем курсе, стал одним из двадцати четырех членов Академии Леонардо и сам Контра сказал о нем: «Это даже для Леонардо находка. Гений». Теперь, оглядываясь в прошлое, я со всей определенностью вижу: «Материал и ритм» был очень интересным журналом – и все же скорее не более чем периферийным органом большого европейского движения, маленьким будапештским пост-«Баухаузом».[16] Конечно, он был важен и необходим как окно в мир, как пропагандист новых веяний. Передовицы Жюльяра, организуемые журналом лекции Контры в МЕМОСе[17] – это было нечто большее, чем попытки влиять на политику в области строительства или даже вообще на культурную политику. Однако собственно новую концепцию, «венгерский вклад» в движение означали все же статьи Отто, такие, как «Градостроительство эпохи реформ», «Кварталы Будапешта» и продолжающая их статья «Париж? Вена? Или ни то, ни другое?». Он великолепно знал город, и нарисованная им картина будущего Будапешта была при всей ее утопичности очень убедительной. Его докторскую работу «Типы венгерских поселений и столица» я не читал и знаю лишь по рассказам Контры.
Отто закончил университет в тридцать девятом и остался при кафедре, ассистентом без оклада. Спустя три года он получил редкое звание – «д-р инж.»; у нас, в Университете Пазманя, это было примерно равноценно званию приват-доцента. Вообще-то слово «без оклада» не следует понимать буквально: статьями, чертежами, репетиторством он наверняка зарабатывал не меньше, чем, скажем, начинающий инженер. Кроме того, к привилегиям такого «безокладного» практиканта относилось право распоряжаться текстами лекций, ссужая их студентам, а это тоже несколько сот пенге за полугодие (мало кто записывал лекции сам, а если и записывал, то все равно надежнее «первоисточник»). Семья давно ему не помогала; скорее он должен был что-нибудь отдавать матери. (Дядя Сучек умер, едва достигнув пятидесяти: лег в больницу на три дня на незначительную операцию, и что-то там произошло, какое-то осложнение. Помню, как ошеломила всех его смерть: «пустяк – и вот тебе, нет человека».)
Словом, Отто уже в то время был достаточно обеспечен, чтобы жениться; мы в те смутные годы, в преддверии войны, женились и с гораздо менее надежными источниками существования. Но как раз когда Отто получил доктора и ставку доцента в университете, вдруг оборвались его многолетние отношения с Магдой Секей. Как? Почему? Мне об этом рассказали родители, подробностей у нас в поселке никто не знал. В те времена многие школьные привязанности заканчивались подобным образом: ведь связь с «порядочной девушкой» считалась тогда величайшим, почти немыслимым грехом. А за десять лет платонических отношений может выдохнуться, прогоркнуть даже самая возвышенная и чистая любовь. К тому же с тех пор, как Магда начала работать, они и встречаться могли очень редко. Может быть, Магда испугалась, что упустит время, останется старой девой, – словом, она вдруг вышла замуж за одного своего сослуживца. Глядя на Отто, не было видно, что он огорчен и обижен. Между ними сохранились дружеские отношения; встретившись на улице, они останавливались обмолвиться несколькими словами – ни больше и ни меньше положенного.
Интереса ради скажу: как раз в то время, когда закончился роман однолюба Отто, убежденный холостяк и отнюдь не однолюб Жюльяр женился.
В характере Жюльяра не было ничего таинственного. Его взгляды на жизнь, выраженные в нескольких афоризмах, известны были всем членам АЭРа; коллеги всегда могли предугадать его мнение, реакцию на ту или иную ситуацию. Но личная его жизнь оставалась загадкой даже для близких друзей. Дома у себя он никогда никого не принимал, у него не было даже телефона; Контра знал, где он живет, но даже он не был на квартире у Жюльяра. Ходили разговоры, что профессор содержит тяжело больную мать и сестру, тоже не вполне здоровую, – отсюда его замкнутость. Еще про него знали, что он любит женщин, подобные вещи замечают с первого взгляда. Да он и сам не отрицал этого. «Как же их не любить? Женщины – хорошие». Этот афоризм давал понять, что женщины к нему благосклонны, что он тоже для них «хороший» – для женщин, или к женщинам, или по новейшему, более всеобъемлющему выражению, «у женщин». И неудивительно: стоило лишь взглянуть на этого сорокалетнего мужчину с благородной сединой, обаятельной внешностью, с яркой индивидуальностью… К тому же авторитетного и отнюдь не бедного. Город этот не так уж велик, и профессора часто видели в кафе или ресторане вдвоем с какой-нибудь женщиной. Причем каждый раз с другой. Правда, видели их всегда в такой обстановке, что это вполне могла быть самая невинная или даже деловая встреча. Но все же вдвоем. Так что знакомые не без основания считали, что женщин у Жюльяра великое множество. И завидовали ему по этой причине. Среди многих причин. И вдруг Жюльяр из этого великого множества выбрал одну рыжую девушку-еврейку и женился на ней, причем как раз в 1942 году, когда в парламенте уже обсуждался закон о запрещении смешанных браков. Чисто жюльяровский жест. «Дух противоречия».
