Саня в своем романе о гении места, вернее о гениальном месте, не пойдет по истоптанному пути. Можно изобразить поэтический скандал или заговор завистников. Анонимное письмо недоброжелателей-коллег, которых Осип Эмильевич вообще недолюбливал. А что мы имеем в остатках факта?
Тут Саня снова поднял глаза к потолку, будто должен был там найти ответ, но встретил только горящий алым цветом взгляд телевизионной камеры. Фиксируешь, падла? Ему бы, конечно, следовало сейчас быстрым скоком взлететь на второй этаж, где есть ближний ход на кафедру литературного мастерства. Но Саня почему-то оттягивал момент знакомства с магнитофонным компроматом. Его горячий и пытливый взгляд художника прошил, словно луч лазера, несколько слоев побелки в потолке, старую штукатурку, положенную на дранку, потом слой войлока - раньше строили и утепляли так, проник сквозь деревянную обшивку потолка, скользнул через деревянные же перекрытия выше, пронизал, наконец, утепленный пол второго этажа и положенный на него линолеум, придающий помещению современный общепотребительский шарм. На выходе из этой инженерной тьмы слоев и переплетений стройматериалов взор художника был раскален, как ракета, с шипом и в пенных бурунах вылетающая из подводных глубин где-нибудь в районе северного полюса, но уже спокойный, будто утренний голубь, загулял по второму этажу. Все двери были закрыты, нигде ни следа взлома или криминального проникновения, телевизионные камеры работали, дежурный свет, как и положено, был уже погашен. Можно запускать уборщиц, час - и все будет блестеть и сверкать, чтобы снова к концу дня оказаться замусоренным, загаженным и запыленным.
Сейчас на втором, а раньше считалось бы, на третьем этаже, ибо дом почти на метр погрузился в московскую почву, располагаются аудитории третьего и четвертого курсов. Разве всех перечислишь, кто здесь из великих читал лекции? От Реформатского, Виноградова, Лихачева до нынешнего кумира студентов Владислава Александровича Пронина. Ничего не поделаешь, любит нынешний студент зарубежную литературу и читает скорее, к сожалению, не Владимира Личутина, а Мураками. Пронин артистически, как никто, ведет зарубежку, причем невероятно занудливые средние века. А у него студенты не шелохнутся. В филологии, как и в литературе, имеет значение качество и растрачиваемый адреналин.
Вообще, когда Саня мысленно представляет себе здание института, особенно второй этаж, ему в голову постоянно приходит образ русской матрешки: одна куколка в другой. Снимаешь одну, а под ней новая, и такая же нарядная и веселая. Конечно, сегодня здание преобразилось, отдавшись перипетиям не свойственного ему учебного процесса. Следы насильственной притирки явственны и заметны. Когда-то босоногие девки бегали по коридору, а теперь на дверях мемориальные таблички. Довольно унылых портретов писателей по стенам много, но все это давно минувшее, тонущее в крепком наваре годов, разные там кирсановы, антокольские, сартаковы, марковы... Но есть и такие писатели, преподававшие в Лите, память о которых ленточкой тянется прямо до наших дней. Недаром одна аудитория носит имя Евгения Долматовского, а другая - Виктора Розова. Обоих представлять не надо, оба заканчивали Лит, потом в нем преподавали, этих время не закопало. В аудиториях висят их молодые портреты, с которых писатели, Саня уверен, ночами сходят и прогуливаются по коридору. И что они говорят о сегодняшней литературе!?
Но все это лишь часть самой экономичной игрушки в мире, верхняя куколка. Под нею другая - не только руководство РАППа и энциклопедия Граната, но здесь же когда-то размещалась и редакция "Литературной газеты". Полная совместимость: Литинститут и "Литгазета". Всё из одного корешка. Кто только не ходил по этому коридору! В "Литературке", кстати, если литературоведы не знают, состоялся последний творческий вечер Мандельштама. Поэт так хотел этого вечера: ему казалось, что он способен переломить его судьбу, общественное мнение, охранить. Черта с два в России что-нибудь защитишь от своеволия чиновника! Последний поэтический вечер! Тогда, может быть, в конференц-зале не хватает еще одного барельефа? Ну, не в коридоре же состоялся вечер, не в тесных комнатках. То-то Сане сдается, что сквозь закрытые двери зала до него доносится еще один, высокий и резкий, голос.
Площадка под Буревестником - место самых дерзких идей и соображений. С Мандельштамом связана не одна тайна. Но тайна из тайн - это разговор о нем Пастернака со Сталиным. Все известно об этом разговоре, данные сходятся, мотивы, казалось бы, очевидны, контуры разговора есть. Нет только одного: почему Пастернак на прямой вопрос Сталина заюлил с ответом? Судьбоносный разговор в русской и поэзии, и этике. На одной стороне стояла очевидная и справедливая рефлексия поэта, на другой - жизнь.
Сталин, конечно, не хотел остаться в памяти потомков душителем литературы. Семинарист и прилежный читатель знал, на чьих крыльях западают в бессмертие цари, полководцы и тираны. А тут этот, как говорят выдающийся, поэт, с еврейской фамилией и вдобавок странной политической ориентацией. Политически странная она у них у всех. Этот - акмеист, от греческого akme, вершина. Вершина чего? Безобразничанья? Много, словно Овидий в Риме, позволяет себе щуплый еврейчик. "Наши речи на десять шагов не слышны, А где хватит на полразговорца, Там припомнят кремлевского горца... Он один лишь бабачит и тычет". Вольно размышляет интеллигент! И эстетично ли сравнивать пальцы с червями? В университетах, как Мандельштам в Гейдельбергском или как Пастернак в Марбургском, вождь не учился, но понял, что с вершины такого умствования самого "альпиниста" ожидает только падения в бездну небытия. Но, прежде чем отправить этого маленького жидовина подальше в соответствии с его неразумным поведением, надо уточнить, не новый ли это Овидий. Нужен знающий эксперт, которому можно доверять безусловно. Такими экспертами для Сталина той поры были два человека: Ахматова и Пастернак. Водрузить все вопросы на Пастернака занятнее, тут вмешается еще и некая общность кровей. Если уж еврей не станет защищать еврея, то Пилат может умыть руки.
Ха, определенно Саня очень недурно втюрил сюда Пилата. Такая сцена, если б только она не была уже в Библии и в "Мастере и Маргарите", украсила бы любой роман. Сталин в белой тоге с красной каймой у себя в кремлевском кабинете звонит Пастернаку. Разговор двух восточных людей.
Все вопросы-ответы этого короткого разговора как хрестоматийные Саня даже про себя повторять не станет. Тога все время спадала у Сталина с плеча, и неловким движением суховатой левой руки вождь ее поправлял. Из-под двери в щель дуло, ноги в сандалиях мерзли. Расстрелять бы кого-нибудь из хозяйственников. Что смотрит его секретарь Поскребышев, да и другие преторианцы! Сталин задает последний вопрос об этом немолодом жидовине. Вопрос он составил замечательно и предвкушал, как Пастернак закрутится, словно уж на сковородке. Гений всегда на эпоху - один, выразитель. И вождь - один. И поэт - один. И мастер - один. А не разберетесь ли вы, ребята, кто из вас первый?
Сталин удобнее устраивается в кресле, поправляет тогу, чтобы складки падали, как на его будущем монументе где-нибудь в донских степях, и задает в трубку вопрос. Он творит историю. Нет, сначала Сталин почти упрекает Пастернака: "Я бы на стену лез, если бы узнал, что мой друг поэт арестован". Но Пастернак резонно ответил, что если бы не его, Пастернака, хлопоты - впрочем, хлопотали и Ахматова, и Бухарин, - то Сталин вряд ли бы ему позвонил. Жалобы и ходатайства элиты интеллигенции еще принимались. У Сталина восточная логика: "Но ведь он ваш друг?" Это был тот случай, когда на прямой вопрос надо было давать прямой ответ.
Пока Саня организовывал в своем сознании эти волнующие картины, от внутреннего напряжения он упустил момент, когда открылась входная дверь. Успел заметить лишь, как две довольно бодрые старушки шмыгнули вниз, в бытовку.
- Здравствуй, Саня!
- Здравствуйте...
Это уборщицы, сдельно подрабатывающие в Лите. Одна из них, Эмилия Алексеевна, как Саня слышал, кандидат наук. Что поделаешь, такая жизнь. Это только министру Зурабову, не иначе как делегированному на землю непосредственно Вельзевулом, грезится, что он закормил пенсионеров доплатами и индексациями. На них и пива-то как следует не выпьешь. Сейчас тетеньки переоденутся, поднимутся за второй этаж и, гоня перед своими швабрами вал из пустых бутылок из-под кока-колы и пива, оберток от жвачки, мятых коробок от Макдональдса, старых газет, конфетных фантиков, пластмассовых стаканчиков из-под мороженого, через сорок минут очистят учебный плацдарм до хирургического блеска. Значит, ему, Сане, пока лучше остаться на первом этаже, который раньше был вторым.
