С той поры прошло двадцать три года. Во Франции менялись министерства, Испания стала республикой, умер Пуришкевич, сын Изи Цукер-штейна окончил консерваторию. Илья Эренбург перешел на прозу. Как сказал Саади:

Одних уж нет, а те далече…

О моя молодость! Где вы, шакалы Афганистана, скорпионы Герата и фаланги Кабула? Где мои сверстники и спутники? Где ты, Вася Капараки, силач II весельчак, бесстрашный разведчик и неутомимый покоритель вдовьих сердец?

Однажды летом мой герой шел по Петровке. Был один из тех жарких дней, когда парижане пьют оршад и яблочный сидр, американы — коктейли и внуки московских меценатов и присяжных поверенных — дедушкин квас.

Взгляд моего героя упал на вывеску. На полотняном щите замысловатой вязью было написано: "ОСЬ ТАРАС з КИїВА". Сам Панасюк стоял за прилавком, и его шевченковские усы грустно свисали над маковыми бубликами и медовыми пряниками. Он не узнал меня. Я прошел мимо. Это была наша последняя встреча.

Прости, мы не встретимся боле.

Друг другу руки не пожмем…

На эстраде бесстыдно пляшут голые таитянки. Париж. Осень. Мы сидим в ночном кафе на бульваре Марешаль. За соседним столиком Тарас Панасюк в компании ротмистра фон Штриппке и корнета Ангурского пьет коньяк. Мой приятель кушает раковый суп, вздыхает и берет за подбородок свою спутницу. Я беру шляпу и ухожу.

Но не грусти, читатель. Мы еще встретимся. Однажды я расскажу тебе о Шахсей-эд-Мульк-хане, великом современнике Вахсей-ибн-уль-Заде, чья пышная биография, по свидетельству персидского поэта XI века Омер Хайяма,

Подобна грому в садах Гюлистана, Когда над ними поет соловей. Москва-Мадрид- Кабул- Анкара- Париж

Н. Огнев

1920 год. Вчера спер из школы тетради и карандаши. Чуть было не засыпался. Сцапала шкрабиха. Кричит: "Вор!" Дура! Мне дневники писать нужно. А она разве понимает!

1921 год. Пишу дневники. Папенька ругается. Говорит, чтобы я делом занялся. Чудак! Не понимает того, что я через дневники в люди выбьюсь. Писателем стану.

1923 год. Даже рука заболела — до того много приходится писать. Зачеты на носу, а у меня времени только и хватает на писание дневников.

1924 год. Спрашивал у Никпетожа: есть ли бог и хорошо ли я делаю, что пишу дневники? Он сказал, что бога нет, а дневники писать нужно. Из них можно потом полное собрание сочинений сделать.

1925 год. Хорошо бы купить пишущую машинку. Тогда бы легче писать было и скорее. Пристает ко мне одна дивчина, но я ее отшил красноармейским пайком. Стану я с девчонками возиться, когда мне дневники писать нужно.

1928 год. Перешел на непрерывную неделю. Никпетож говорит, что к концу пятилетки у меня обязательно будет полное собрание сочинений.

1930 год. Сегодня ровно десять лет, как я пишу дневники. Никпетож чем-то озабочен. Когда я спросил, он сказал, что нужно пригласить стенографистку.

1940 год. Моему сыну уже восемь лет. Сегодня он попросил у меня бумагу и карандаш. Когда я спросил, зачем они ему, он ответил, что будет вести дневник. Никпетож обрадовался. Говорит, что мне теперь беспокоиться нечего, раз есть смена.

1950 год. Сегодня ровно тридцать лет, как я начал вести дневник. Никпетож поздравлял. Сказал, что пока я и мои дети будут писать дневники, старость его обеспечена.

1970 год. Сегодня пятьдесят лет, как я веду дневники. Пишем все: сыновья, дочери, внуки. Никпетож хвалит и говорит, что теперь можно будет издать полное собрание всех наших полных собраний дневников.

2020 год. Сегодня исполнилось ровно сто лет, как я пишу дневники. Никпетожу поставили памятник на площади моего имени. Вышел пятьсот двенадцатый том моих дневников. Теперь и умереть можно спокойно. Никпетож говорит: рано. Надо еще писать. Ужас!

Ю. Олеша

Директору треста пищевой промышленности, члену общества политкаторжан Бабичеву

Андрей Петрович!

Я плачу по утрам в клозете. Можете представить, до чего довела меня зависть.

Несколько месяцев назад вы подобрали меня у порога пивной. Вы приютили меня в своей прекрасной квартире. На третьем этаже. С балконом. Всякий на моем месте ответил бы вам благодарностью.

Я возненавидел вас. Я возненавидел вашу спину и нормально работающий кишечник, ваши синие подтяжки и перламутровую пуговицу трикотажных кальсон.

По вечерам вы работали. Вы изобретали необыкновенную чайную колбасу из телятины. Вы думали о снижении себестоимости обедов в четвертак. Вы не замечали меня.

Я лежал на вашем роскошном клеенчатом диване и завидовал вам. Я называл вас колбасником и обжорой, барином и чревоугодником. Простите меня. Я беру свои слова обратно. Кто я такой? Деклассированный интеллигент. Обыватель с невыдержанной идеологией. Мелкобуржуазная прослойка.

Андрей Петрович! Я раскаиваюсь. Я отмежевываюсь от вашего брата. Я постараюсь загладить свою вину. Я больше не буду.

У меня неплохие литературные способности. Дайте мне место на колбасной фабрике. Я хочу служить пролетариату. Я буду писать рекламные частушки о колбасе и носить образцы ее Соломону Шапиро.

Это письмо я пишу в пивной. В кружке пива отражается вселенная. На носу буфетчика движется спектральный анализ солнца. В моченом горохе плывут облака.

Андрей Петрович! Не оставьте меня без внимания. Окажите поддержку раскаявшемуся интеллигенту.

В ожидании вашего благоприятного ответа, остаюсь уважающий вас

Николай Кавалеров. P. S. Мой адрес: Здесь, вдове Аничке Прокопович — для меня.

Б. Пильняк

Я — писатель Пильняк — в лето от рождества Христова тысяча девятьсот тридцать третье, от революции же — год шестнадцатый, посетил колхоз.

В колхозах не были: Достоевский, Толстой, Тургенев, Чехов, Лесков, Гоголь, Пушкин, Шекспир, флобер, Эдгар По.

Я — Пильняк — утверждаю: каждый писатель, коий путешествует по Японии, Америке, Монголии и прочая, и прочая,

должен иметь чемоданы, на коих должны быть соответствующие наклейки: Токио, Нью-Йорка, Улан-Батора, Шанхая, Чикаго, Голливуда и прочая, прочая.

В колхозе — мужчины, женщины, дети. Грамотные, малограмотные, неграмотные. Беспартийные, партийные, комсомольцы, пионеры.

В колхозе — лошади, коровы, свиньи, куры и прочая, прочая.

В колхозе — тракторы, плуги, бороны, сеялки, жатки, косилки, сортировки, веялки, молотилки, комбайны.

В колхозе — птицеводство, полеводство, животноводство, пчеловодство, садоводство, огородничество.

В колхозе пахнет плотью, урожаем и приплодом. Телятами. Ягнятами. Жеребятами. Ребятами.

Я — писатель Пильняк — уехал из колхоза в лето от рождества Христова тысяча девятьсот тридцать третье, от революции же — год шестнадцатый. В Москву, в Коломну и прочая, прочая. Я — Пильняк — говорю: — О-кэй!

П. Романов

Когда профессор узнал, что жене известно, что он знает, что у нее семь любовников, он забеспокоился, чтоб она не подумала, что он из-за этого мучается и что ему нужно изложить ей свой взгляд на подобную ситуацию.

Отодвинув в сторону свой научный труд о половой жизни инфузорий, профессор прошел в спальню жены.

Жена лежала на кушетке в стыдливой позе, а вдоль стены, в порядке строгой очереди, как на приеме у врача, сидели все семь любовников.

— Извиняюсь, — сказал добродушно профессор, потирая лысину. — Ради бога, не подумайте, что я думаю, что это предосудительно. С точки зрения законов природы в этом нет ничего дурного. Только мораль рабов требует моногамии. Мы же, передовые, просвещенные интеллигенты, знаем, что любовь есть одна из естественных надобностей, которая…

Профессор говорил долго и умно, но вдруг ему пришла в голову мысль, что он пришел, в сущности, к занятым людям и мешает им. И он сконфузился и, чтобы не показаться бестактным и назойливым, участливо спросил: