— Ладно. Спасибо, Тимофей, упредил! — Он обнял товарища. — Скажи нашим, коли жив буду — отпишу. А ты иди. Бояр беречься одному-то способнее… Иди, парень, не тяни время, — добавил он, заметив колебание товарища.

Тимоха заскрипел по лестнице.

— Прощевай, Афанасий! — донесся уже сверху его голос. — Будь здрав!

Покинув сойму, Афанасий Сырков торопливо поднялся к Словенским воротам и, войдя в город, зашагал по деревянным мосткам. Кожевнику то и дело приходилось уступать дорогу громоздким колымагам: они двигались то в город, то из города непрерывным потоком, а на узкой мостовой с трудом могли разъехаться две повозки.

Узкими, кривыми улицами и переулками пробирался Сырков к Ярославову дворищу, а потом повернул на Плотницкую улицу, ведшую к торгу. Стараясь быть незамеченным, он шел, внимательно оглядываясь. Увидев боярскую челядь, Афанасий прижимался к заборам и стенам домов.

Со времени битвы на Великом мосту многое изменилось в Новгороде. Бояре жестоко отомстили горожанам за пережитый страх, за смерть боярина Божева. Обещания владыки остались одними словами: все, кто был посмелее да поприметнее в памятные дни мятежа, исчезали бесследно. Сам Афанасий едва спасся от цепких боярских рук. Однажды ночью в дом кожевника, жившего бобылем, ворвались вооруженные люди и, захватив мастера в постели, чуть было не убили его. Выручили спавшие на чердаке подручные. Свалившись неожиданно на боярских холопов, они расправились с ними по-своему и под утро закопали трупы в огороде между грядами с репой и горохом.

С тех пор Афанасий Сырков забросил дом и, боясь мести, словно медведь в берлоге, отсиживался в старой сойме знакомого судовщика.

По Плотницкой улице Афанасий вышел на торг, в самую гущу народа; здесь он чувствовал себя в безопасности. Работая руками, Афанасий стал пробираться к церкви Параскевы Пятницы. Окруженная пристанями приземистая церковь, покровительница новгородского торга и заморских купцов, стояла близ Великого моста. У ее каменных стен ютилось несколько домиков, заселенных попами, дьячками и другим церковным людом, а сквозь ограду виднелись кладбищенские кресты. Тут же у церкви высились большие поленницы дров и стога сена, выставленные на продажу. От вымолов дурно пахло невыделанными кожами, привезенными из далеких ни-зовских земель.

У церковных ступеней, где толпились нищие, стоял неумолчный гомон: вдовицы, хромцы, слепцы, калеки, юродивые наперебой выпрашивали подаяние.

А на торгу царило оживление. В гостином дворе югорских купцов лавки были завалены пушным товаром и моржовой костью. Степенные персы и армяне, юркие евреи перебирали собольи меха в мешках из синей холстины, мяли и разглядывали шкурки горностая, бобра, лисицы и белки. Татары торговали кнутовища из рыбьего зуба и холмогорские сундуки, обитые красной юфтью из тюленьих кож.

У Псковского гостиного двора ганзейцы рядились у кругов перетопленного душистого воска. Лавки купцов из Персии и Сирии привлекали камкой, бязью, коврами и пряностями. Венецианцы предлагали шелк и прекрасные изделия из стекла.

Сырков шел мимо многочисленных лавок новгородских ремесленников: сапожники, портные, оружейники, кузнецы выставляли свои товары, которым мог позавидовать любой европейский город.

Пройдя между возами с солью, прибывшими из соляных разработок Старой Руссы, Афанасий направился к Великому Ивану на Опоках, где в сторожах служил его давнишний дружок.

Церковь Ивана Предтечи на Опоках была известна далеко за пределами Новгорода. Построенная в глубокой древности, она служила оплотом богатейших купцов-вощаников, державших в своих руках всю обширную новгородскую торговлю. Заморские купцы, югорские и другие купеческие объединения Новгорода так или иначе были зависимы от Иванского купечества, а иванские выборные старосты играли видную роль в новгородской политической жизни.

В этой-то знаменитой церкви и служил сторожем Илья Козолуп, дружок Афанасия Сыркова.

Двери церкви Ивана Предтечи были широко открыты; их обступили крупные оптовые торговцы, приехавшие из многих стран мира. Пестрая смесь языков и наречий, многозвучный говор, ссоры, громкая ругань оглушили Сыркова. В притворе оказалось еще беспокойнее: у вощаных весов шла перебранка.

Несколько нюрнбергских купцов хотели взломать один из кругов воска, казавшийся им слишком тяжелым. Суздальский купец не соглашался. Наконец ганзеец ткнул железным прутом воск, нащупал что-то твердое. Круг разломили и, к стыду суздальца, из воска извлекли большой, тяжелый камень.

В другом конце в присутствии тысяцкого яростно спорили новгородские купцы, перемеривая кусок красного сукна иванским локтем.[47] Тут же, в костяном ларце, находился образец рубленой серебряной гривенки.

Староста, держа в руках небольшие весы, что-то объяснял обступившим его купцам.

За маленьким столиком, окруженный торговцами, не покладая рук трудился иванский меняла. Он с большим знанием дела разбирал кучки всевозможных монет: здесь были деньги многих городов и стран, древние и самых последних дней.

Сырков знал, где искать сторожа. Дверь в подвалы была приоткрыта. Спустившись вниз на несколько ступенек, он крикнул:

— Эй, Илья!

— Кого бог принес? — послышался голос.

— Это я, Афоня Сырков.

— Обожди маленько.

Сторож, кряхтя, поднялся по лестнице:

— Афоня! Вот те раз. А я панихиду по тебе думал править. Откуда ты?

Сырков без утайки рассказал другу о событиях последних дней.

— Не быть мне в Новгороде живу: загрызут бояре, — закончил он. — Хочу к Студеному морю податься. Выручи, Илья, дай денег. Путняя долгота страшит. Из первой выручки верну, с лихвой верну.

— Под твое слово дам, — сказал сторож. — А лихвы мне не надо. Пусть монахи берут — им привышно… Пойдем, друг, — добавил он, — я тебя другой дорогой выведу, а то меж господ купцов пока проберешься, из своей рубахи вылезешь…

Через маленькую железную дверь, почти незаметную в северной стене храма, друзья вышли на площадь. Неожиданный звон новгородских церквей встретил их многоголосым хором. Со всех концов города неслись протяжные, тоскливые призывы колоколов.

— Опять усопших хоронят. Оголодал народ, — сказал Илья и перекрестился.

К вечеру, когда торг стал расходиться, через площадь проскакал на огромном взмыленном коне толстый боярин. Горожане посмеивались, глядя на толстяка с красным, вспотевшим лицом, неловко сидевшего в седле. Это был ладожский посадник.

Боярин Никита Губарев, узнав, что ладожане отбили нападение врага и опасность для крепости миновала, не выдержал и сам поехал в Новгород. Он решил все рассказать Евфимию.

«Авось поможет владыка, — думал он, подпрыгивая в седле. — Жаль Труфана Федоровича. Неужто ему пропадать?»

У дверей Софийского дома Губарев, пыхтя, слез с коня и направился в сени.

Ладожского посадника Евфимий принял в маленькой горнице. Несмотря на жаркий солнечный день, здесь было прохладно и сумрачно. Две лампадки скупо освещали темные лики святых на древних иконах, широкие скамьи вдоль стен, дубовое кресло, на котором сидел владыка, и тяжелый резной стол. Не вставая, Евфимий зажег восковую свечу от огня лампадки. В горнице стало светло.

— Садись, боярин, — сказал новгородский архиепископ, — сказывай… Любо мне при лампадах думать, — добавил он, — голове легче, глазам вольготнее и на душе покой.

— Трех коней загнал, владыка, — волнуясь, начал посадник, — на четвертом к тебе прискакал!..

— Как свей, боярин? — нетерпеливо перебил владыка.

— Разбили свеев, — оживился посадник, — многих в полон похватали! Корабль свейский в Ладожке стоит — заполонили.

— Добро, хорошо службу правишь, Никита Афанасьевич! — похвалил владыка. — А я подумал, не за помогай ли ты прискакал. Говори, в чем нужда твоя.

Посадник вытер потный лоб:

— Измена в Новгороде, владыка… Мои люди гонца к свеям перехватили. Во всем переветник признался… — Губарев запнулся.