Мой господин, сейчас прошло две с лишним недели, как я покинул ваш дом и отчасти добился успеха, о чем и расскажу вам. В пятницу я оставил свое жилище на Бишопсгейт в компании с мистером Уэлисом, который жил со мной все это время, это было тяжкое испытание, он самодовольный пьяница, я устал его слушать, он не раз ставил под угрозу наше дело своими хвастливыми намеками в пивных. Часто мне приходилось уводить его в нашу комнату, угрожая избить. Когда трезвый, он труслив, а когда выпьет, никак не уймешь. Пока не под хмельком, он рассказывал мне о хитростях папистов, говоря, как они обманывают людей на своих мессах и роскошных представлениях, чтобы я при необходимости мог сойти за одного из их числа.

Живут здесь по большей части гуртовщики и еще актеры; об этих последних: половина из них полупаписты, а остальные просто проклятые атеисты, христиан два и обчелся. Идем мы по Бишопсгейт, он бледный, потный после пьянки, хочет остановиться еще выпить, но я не даю, говоря, займемся нашим делом, мистер Уэлис, и вижу страх на его лице. Мы пришли в «Лебедь» у рынка Леденхолл, где, он говорит, часто проживает У. Ш. Мистер Уэлис говорит, что у него привычка снимать комнату здесь или где-нибудь поблизости, когда он не останавливается в доме какого-нибудь важного человека. Раньше он жил рядом с Силвер-стрит, но теперь нет. Раньше он каждый день ходил в театр «Глобус» или в «Блэкфрайарз», но теперь ему эти бордели без надобности, как он, сводник, разбогател через них. В «Лебеде» компания подлая, актеры, никчемные юнцы, картежники и другие негодяи. Уэлис расспрашивает бармена, и тот говорит, мистер У. Ш. арендует наверху комнату и сидит там по утрам со своими бумагами. Тогда Уэлис посылает служанку наверх сказать, что его хочет видеть кровный родственник, то есть я. Вскоре в комнату приходит человек с остроконечной бородкой, среднего роста, с лысой головой, немного толстый, в хорошем камзоле, цвет лица как у мертвого испанца, похож на торговца тканями. Мистер Уэлис представляет меня, дескать, Уилл Шекспир, это ваш кузен из Уорвика, Дик Брейсгедл.

Тогда он говорит, что, наверно, мы родственники по матери, поскольку такой фамилии в Уорвикшире никогда не было. Я говорю, да, моя мать урожденная Арден. Он улыбается, хлопает меня по спине, ведет к столу, подзывает мальчика, чтобы принес нам эля, но мистер Уэлис просит подать вина, хотя его не спрашивали, и угощает знакомых шлюх из своего кувшина. У. Ш. говорит со мной напрямую, но я едва разбираю одно слово из трех, такой странный у него акцент. Видя это, он замолкает, а потом говорит, ты родился не в Уорвикшире. Я говорю, нет, я родился в Лондоне, а юность провел в Тичфилде. Он говорит, что часто бывал в Тичфилде, посещал лорда Саутгемптона. Все это он говорит простым гемпширским говором, как мог бы говорить мой дядя Мэттью, что меня ужасно изумило. Но потом я подумал, он же актер, и это его искусство подражать речи любого человека.

Потом мы разговариваем о наших семьях и узнаем, что оба ведем род от сэра Уолтера Ардена из Парк-холла, но он — через старшего сына Томаса, а я — через Ричарда. Он остается этим весьма доволен. Я рассказываю ему, как моего деда повесили за папизм, хотя сказали, что за измену. Он грустно смотрит на меня, говоря, да, с моим дядей так же обошлись во времена прежней королевы. Так мы беседуем дальше, он хочет, чтобы я рассказал ему мою историю. Я рассказываю о своей жизни мальчиком, а потом учеником литейщика, об огромных пушках, о войне с голландцами. В жизни не встречал человека, кому так нравится слушать другого, ведь люди по большей части любят рассказывать о себе самих, расписывать себя ярче, чем в жизни, но он не такой. При этом я говорю почти только правду, потому что мистер Пиготт сказал, если станешь говорить ложь, сплетай ее с тысячью прядей правды, чтобы она там затерялась.

К этому времени мистер Уэлис выпил больше пинты лучшего вина, напился и начал браниться на У. Ш., говоря, что он уже много недель не играл на сцене, хотя другие, менее опытные, играют. У. Ш. говорит, разве мистер Барбедж много раз не предупреждал тебя? Если ты будешь приходить в театр, накачавшись вином, забывать слова, запинаться, то потеряешь место. Ты так и делал; и теперь вправду потерял место, как и было обещано, я ничего не могу сделать для тебя, но вот тебе пол-ангела,[53] выпей еще вина. Но мистер Уэлис с презрением отпихивает монету и говорит, что ты воображаешь о себе, я еще увижу, как ты болтаешься в петле, капкан на тебя уже налажен. Видя, как оборачивается дело, я с силой бью его в колено, он кричит, отшатывается, но я бью его кружкой по голове, и он падает весь в крови. Тогда его дружки, которых он недавно угощал вином, затевают драку со мной, но У. Ш. приказывает подать к столу вино и шафрановые лепешки и говорит с этими подлыми парнями так любезно, так шутливо, что они успокаиваются. Он велит мальчику-слуге отвести м-ра Уэлиса домой, платит за все, потом уводит меня оттуда, говоря, пойдем туда, где поспокойнее, я хочу еще поговорить с тобой.

Мы идем по Бишопсгейт, потом по Корнхилл к Святому Павлу, он снова расспрашивает про мою жизнь. Я стараюсь изо всех сил, вспоминаю многие вещи, которые забыл. Когда я рассказываю, как был контрабандистом, он останавливает меня и клянется, что никогда прежде не слышал этого слова, записывает его огрызком карандаша в маленькую записную книжку, которую носит с собой, и выглядит таким довольным, словно нашел на дороге шиллинг. Мы приходим в «Сирену» на Фридэй-стрит рядом со Святым Павлом, и там, похоже, многие знают У. Ш., приветствуют его со всем уважением. Он повел меня в угол около камина, где, кажется, было его обычное место, потому что мальчик-слуга, не спрашивая, принес ему маленькую кружку пива и мне тоже, но побольше. Он снова стал выспрашивать про мою жизнь, в особенности на море. Когда он услышал, что я был на «Морском приключении» и потерпел крушение у Бермуд, он сильно разволновался, лицо просияло от удовольствия, снова достал свою книжечку и стал записывать с моих слов. Он расспрашивал про тех, кто живет на берегу Карибского моря, какие у них нравы, обычаи, едят ли они человеческое мясо. Я поклялся, что в жизни не встречал ни одного людоеда, на Бермудах таких нет, но я много рассказывал о том, как мы построили лодки и сбежали из своего заключения на острове в Вирджинию, об индейцах, про которых англичане думают, что они едят человеческое мясо и очень злобные. Он сказал, что читал отчеты об этом, но гораздо лучше услышать из уст того, кто сам был там. Снова расспрашивал меня про кораблекрушение, а именно: как вели себя матросы, что были за пассажиры. Я рассказал ему, как наш боцман ругал губернатора Тома Гейтса, когда он в разгар шторма вышел на палубу, и свалил его в люк концом веревки, за что адмирал кричал, что его нужно высечь, но не успел, потому что вскоре корабль напоролся на скалу.

Когда я вел этот рассказ, У. Ш. подозвал тех, кто только что пришел или уже был там. Идите сюда, этом мой кузен, который был в Новом Свете и потерпел кораблекрушение. Вскоре вокруг собралась большая компания, кто сидел, кто стоял. Некоторые мне не верили, думая, что мой рассказ просто выдумка, которые так любят моряки. Однако У. Ш. сказал им, нет, этот человек говорит правду. В его рассказе нет ни монстров, ни драконов, ни водяных смерчей, ни других небывалых вещей, а только такие опасности, с которыми корабли по правде встречаются в путешествиях. И еще он сказал, я читал отчеты о том кораблекрушении, и все совпадает.

Так он оправдал меня перед ними. Когда я закончил рассказ, они сидели вокруг, разговаривали, я такого разговора никогда прежде не слышал, но вспомнить его трудно, потому что все с шутками, и в голове ничего не застряло. По крайней мере, в моей голове. Много сквернословия, но вперемежку с другими, невинными речами. Что один ни скажет, то другой переиначит, а потом и третий, так что я уже и не понимаю, о чем они. Это у них называется «остроумие»: один из них м-р Джонсон показывал остроумие на латыни, на греческом, но понимали его немногие, и все равно все смеялись и называли его тупым педантом. Он тоже пишет всякие мерзкие пьесы, по словам этих мошенников, он всего лишь второй после У. Ш., хотя сам считает себя первым. Самодовольный, тщеславный человек, думаю, отъявленный папист, сильно ругал протестантскую веру и проповедников. Тут У. Ш. похвастался обо мне, что я воевал во Фландрии против испанцев. М-р Джонсон говорит, что тоже был там, подробно расспрашивает меня о боях, об осадах, в которых я принимал участие, под чьим командованием я был. Я ему отвечаю; но когда он узнал, что я был артиллеристом, говорит, тьфу, это не солдатское дело, а просто перевозить груз на лошадях да подстилать под него солому. Рассказывает, как он храбро сражался со своим копьем. Было ясно, что все не раз уже это слышали, стали насмехаться над ним, сделали Остроумие из его копья, говоря, что он насадил на него больше фламандских девиц, чем испанцев, из чего я понял, что они имеют в виду его член. У. Ш. все больше слушал, но стоило ему открыть рот, и все внимание было на нем. М-р Джонсон все хвастался своим остроумием с латинскими фразами, много пил, ел, и вся ля-ля-ля, а потом приподнял зад и громко выпустил ветры. У. Ш. мгновенно сказал, вот как говорит «бакалавр гуманитарных наук», слушайте и учитесь; и все расхохотались, даже м-р Джонсон. Но я не понял шутки.