— Я очень доволен тобой, — говорил друг, — ты гораздо мягче, чем кажешься. Не понимаю, как у тебя хватило воли расстаться с моей знакомой по Остенде. Но это небольшая беда, те, с которыми ты теперь, действуют на тебя не менее благотворно, — ты лучше выглядишь и настроен веселее. Ту, первую, не ждешь больше?

— Нет, не жду.

— Так — лучше, не правда ли?

— Так — проще, а лучше ли, не знаю.

— Ты все-таки как будто бы грустишь еще. Прости, что я затронул старое. Оно уйдет вскоре без следа. Мне кажется, оно уже ушло. Так должно быть, ведь все равно ничего не будет, это только твой мираж. Жизнь — не то.

— Да, конечно.

Вечером, в тот же день, когда поединок слишком неравных противников все быстрее приближался к концу, когда разоруженная очевидностью бесполезного ожидания усталая душа все еще жила, чувствовала и желала, из нее ушло доверие.

— Джим! Мы только мечтали, это был сон, ошибка — у нас никогда ничего не было…

— Как же не было, мой господин, если мы так любили и так думали?

Без Люль, невольный и бессильный свидетель начавшегося второго ухода от девушки, я нигде и ни в чем не мог найти поддержки. В те часы, когда господин бывал дома и садился за работу, для меня не было уюта и спокойствия около его ног. Шли холодные и тревожные для меня дни…

Была одна из немногих в то время ночей, которую господин провел за столом. Словно перед отъездом, навсегда прощаясь, он пересматривал и уничтожал все, что могло обременить в путешествии и что еще совсем недавно составляло цель и смысл его существования. Он доставал из ящиков стола исписанные тетради, старые записные книжки, письма в узких серых конвертах, иногда задерживался над тем или иным листком, перечитывал его и, разрывая, как и все остальное, бросал в корзину. Ярко вспыхнул потом огонь в камине, и от того последнего, торопливого и неинтересного свидания остался бесстрастный и недолгий след.

— …так — лучше, Джим! — говорил он мне, пододвигая ближе к пламени клочки бумаги, — нужно перестать жить несуществующим. Мы любили с тобой эти годы мою вымышленную модель. Понимаешь, Джим? Моделью оказалась не она, я слишком понадеялся, не рассчитал ее сил. Теперь будем помнить, что нет ни ее, ни другой, как она. Ждать больше нечего. Нам будет легче, проще и спокойнее…

Сгорала бумага. С ней вместе сгорала наша прежняя жизнь и счастье господина. Впрочем, тогда оно не казалось больше счастьем.

— …я думал, Джим, что она — твоя будущая госпожа. Она была ею и могла придти к нам только в той книге. К нам она не придет — ей незачем это делать. Нам нужно было ее, но ей нас было не нужно. Ты был счастливцем, Джим, твоя подруга в том рассказе вернулась к тебе и погибла, как и Люль, так странно. Она не могла пережить, примириться… Моя примирилась. Примиримся с этим и мы. Не будем жить, как прежде, будем без нея.

Наши ночи прекратились совершенно. Господин работал с того времени по утрам, работал очень много, но в тех утренних нормальных часах работы не было ничего, что когда-то его так сильно мучило и, вместе, делало счастливым.

Сердце, которое устало и отчаялось, больше не могло и не хотело жить прежним. Портрет, правда, остался, остался и я, Джим, но мы никогда больше не собирались, не были втроем с господином. Я видел, как иногда какое-нибудь прорвавшееся воспоминание не согревало, как в былое время, но лишь раздражало, — уход был в самом деле решительный и определенный. Новая жизнь, знакомства, завязывавшиеся близкие отношения принимались теперь, без всякого влияния друга, не с чувством, что это «не то, не то». Я многого не понимал, со многим не мог примириться, хотя не понимать и не примиряться было невозможно, и в то время, когда господин перестал верить, я, Джим, верил все так же. Когда он в спокойствии отчаяния дождаться, найти первую подругу решил уже не добиваться больше счастья, а лишь как можно проще, легче и незаметнее проводить свои дни, я знал, что для него это не выход, что он не удовлетворится чем-нибудь и что это ему удастся еще менее, чем первая попытка компромисса. Тогда пригрезилась возможность замены, теперь, чтобы не сбиться на старую дорогу, сердце не оставлялось без присмотра, но оно было тем же самым, и не на этом упрощенном, деланном благополучии оно могло успокоиться. Господин мог ему не поддаваться, мог, конечно, остановить все его желания, но изменить его был не властен. Он больше не верил, не ждал и не искал, но ему все так же нужно было только одно, то же, что и прежде, а в его новой жизни было холоднее и более пустынно, чем в моей, после того, как во мне прошла смерть Люль.

Музыка заглохла. Нежность, страстная тоска пытались найти утоление там, где его не могло быть. Второй компромисс был также обречен на неудачу. Слишком велик был недавний напор, слишком ничтожно было все новое, а возвращение к прежнему состоянию — невозможно. Спасти могло одно — появление первой подруги. Слабым, слишком слабым сопротивлением раскрывшейся и захватывавшей пустоте была дружба господина с молодой родственницей его друга. Предо мною блеснула было надежда, я видел, как господин выделял эту молоденькую девушку, с какою благодарностью смотрел на нее в иные минуты. Но, как бы остановлено в нем было тогда его прежнее стремление, — он не допускал ни себя, ни ее до той душевной близости, которая была возможна и, может быть, необходима. С недоумением, иногда с недовольством, наблюдала эта девушка за господином, когда он бывал среди их знакомых. «Я не могу понять, — сказала она господину в одну из прогулок по кварталам старого Парижа (на эти прогулки они всегда брали меня с собой), — мне трудно примирить ваши книги и вас прежнего с той жизнью, в которой вы теперь живете. Я люблю мою сестру, она неплохая женщина, но вам нужно быть не с ней и не с такими, как ее подруги. Последнее время вы как будто бы стараетесь доказать обратное, но это похоже на игру. Я не понимаю, зачем вы это делаете. Вы бываете теперь веселым чаще, чем в начале нашего знакомства, но мне кажется, что вы стали еще более грустным».

Что-то блеснуло в глазах господина, он быстро и пытливо взглянул на девушку и тотчас же, что-то оборвав в себе, почти насмешливо ответил:

— В самом деле? Я не замечаю этого. Все, кроме вас, находят меня в превосходном состоянии. Этому нужно верить. Я, вероятно, наскучил вам, или вы грустите сами, но это оттого, что вам только семнадцать лет. Когда вам будет в два раза больше, вы будете говорить то же, что другие.

Их встречи и разговоры были для меня освежающим ветерком. Только в те часы, когда они бывали вдвоем, на прогулках, в комнатах или во время игры в теннис, на меня веяло прежним. Прощаясь после одного из вечеров, проведенных в семье друга, господин поцеловал руки обеих сестер. Друг, смеясь, спросил: «Разве ты целуешь руки всем девушкам?» Ответ был не ему: «Я не уверен в том, что все девушки становятся потом одинаковыми».

Шла ненастная зима того года. Дни начинались в тумане, были бессолнечны, вечера тягуче-медленно переходили в ночи, бесконечные и томительные. С парижских улиц ушло обычное для них оживление, все было загнано в себя, затаено и одиноко. Ночь, непогода — как счастливо именно тогда услышать слова, такие простые и необходимые. Но если нет и их, — как счастливо вслушаться в тишину, уйти в воспоминания, вызвать сон, в котором нет ненастья и одиночества. Тогда еще не пустота, не конец и не смерть, тогда нет нужды искать тепло искусственное и чужое. Конец и смерть, когда, собираясь к себе, вспоминая, пересматривая и оценивая, можно найти только пустое и холодное молчание, которое никогда не нарушится, когда вокруг тьма, что никогда не разорвется. Тогда — конец, тогда единственное облегчение, чтобы все скорее кончилось.

В ту ненастную погоду господин простудился. Первое время болезнь не вызывала ни внимания, ни заботы, но это был конец. Причиной его было не внезапное осложнение, вызванное неосторожностью, но явившееся сознание, что жить если нечем, то и незачем.