Так они плыли вверх по реке, и уже в два часа были у вокзала, или, вернее, вблизи от него. В дверях гостиницы «Князь Бисмарк», мимо которой приходилось идти, как всегда стоял ее владелец Голховский, который, завидев господина ландрата с супругой, не преминул проводить их до ступенек платформы. Поезд еще не пришел, и Эффи с Инштеттеном, занятые разговором, стали гулять взад и вперед по платформе. Их разговор, конечно, вращался, вокруг квартиры и района, где эту квартиру нужно искать. Они единодушно решили, что квартиру нужно снимать где-нибудь между Тиргартеном и Зоологическим садом.
– Знаешь, мне хочется слышать пение зябликов и голоса попугаев, – сказал Инштеттен, и Эффи согласилась с ним.
В этот момент раздался звук гонга, и поезд подошел к платформе. Дежурный по станции, – сама воплощенная любезность, предоставил Эффи отдельное купе.
Еще раз пожали друг другу руки, помахали платками, и поезд тронулся.
Глава двадцать третья
На вокзале Фридрихштрассе в Берлине было много встречающих. Тем не менее Эффи из окна купе сразу узнала в толпе свою маму и стоявшего рядом кузена Бриста. Радости свидания не было конца. В багажном отделении все было быстро улажено, и через какие-нибудь пять-шесть минут дрожки покатили их вдоль линии конки через Доротеенштрассе в сторону Шадовштрассе. Розвиту решительно все приводило в восторг, к тому же она была рада за Аннхен – девочка к каждому огоньку тянула ручонки.
Но вот и приехали. В пансионе на углу Шадовштрассе Эффи ожидали две комнаты. Они, правда, оказались не рядом, как она думала, но все же в одном коридоре с номером матери. Как только вещи расставили, а Аннхен уложили в огороженную сеткой кроватку, Эффи снова появилась в комнате госпожи Брист, маленьком уютном салоне с камином, в котором едва теплился слабый огонь, – на улице было тепло. На круглом столе, освещенном настольной лампой, стояли три столовых прибора, а на маленьком столике в углу все было готово для чая.
– Ты очаровательно устроилась, мама, – сказала Эффи, садясь на диван. Однако она тут же вскочила: ей не терпелось похозяйничать за чайным столом.
– Ты не возражаешь, если чай по-прежнему буду разливать я?
– Ну, конечно, моя милая Эффи. Мне не наливай, пейте вдвоем с Дагобертом. Ничего не поделаешь, мне приходится отказаться от чая, хотя это для меня нелегко.
– Это, наверное, из-за твоих глаз. Ну, расскажи мне скорей, мама, что у тебя с глазами. В дрожках, а они еще так громыхали, мы без конца говорили об Инштеттене и о нашей карьере, мы, кажется, чересчур увлеклись, так, право, нельзя. Поверь, твои глаза мне гораздо важнее. А они мне кажутся прежними, по крайней мере в одном отношении – они смотрят на меня по-прежнему
нежно и ласково.
И Эффи бросилась к матери, чтобы поцеловать ее руку.
– Ты все такая же порывистая! Совсем моя прежняя
Эффи!
– Нет, мамочка, к сожалению, это не так. Я бы хотела быть прежней! Брак, однако, меняет людей.
Кузен Брист рассмеялся.
– Я что-то этого не замечаю, кузина. Ты только стала красивей, чем прежде, вот и вся перемена! А порывистость осталась, по-моему, прежней.
– Как и у ее кузена, – подхватила мама. Но Эффи ни за что не хотела согласиться.
– Знаешь, Дагоберт, я готова считать тебя кем угодно, но только не знатоком человеческой души. Как это ни странно, но именно вы, офицеры, особенно молодые,: совершенно не разбираетесь в людях. Да и кого вы видите? Вечно вращаетесь в своей среде, знаете только друг друга да своих рекрутов, а кавалеристы – плюс своих лошадей. Эти-то вообще ничего не понимают.
– Интересно, откуда моя дорогая кузина набралась такой премудрости? Ты же не знакома ни с одним офицером. В Кессине, например, – я где-то об этом читал – даже от гусар отказались, случай, можно сказать, беспрецедентный в истории. А если ты вспоминаешь про прежние годы, то это не в счет, – ты была совсем еще маленькой, когда у вас были на постое Ратеноверские гусары.
– Я могла бы возразить, что дети гораздо наблюдательнее взрослых, но не собираюсь этого делать. Все это просто чепуха. Я хочу знать, что у мамы с глазами.
Госпожа фон Брист рассказала, что окулист объясняет ее болезнь приливами крови к голове. Поэтому у нее и рябит в глазах. Нужна диета, нужно отказаться от пива, чая и кофе и время от времени пускать кровь. Тогда, видимо, дело поправится.
– Врач говорил сначала всего о двух неделях лечения, но я знаю врачей – – две недели постепенно превращаются самое малое в шесть. Не сомневаюсь, что проторчу в Берлине до приезда Инштеттена и увижу, как вы устроитесь на новой квартире. Не скрою, – это самое приятное событие, только оно и утешает меня. Но мне хочется, чтобы вы подыскали себе что-нибудь очень хорошее. Я уже думала об этом. Мне кажется, на Ландгра-фенштрассе или на Кейтштрассе можно найти элегантную и не слишком дорогую квартиру. Вам теперь придется ограничивать себя в расходах. Место Инштеттена очень почетно, но не очень доходно. Брист тоже жалуется на дела. Цены все время падают, и он постоянно твердит: не будь охранных пошлин, давно пришлось бы надеть суму и распрощаться с Гоген-Кремменом. Но, как тебе известно, он любит преувеличивать. Ну, а теперь о другом. Нет ничего скучнее, чем разговор о болезнях. Даже самые близкие слушают о них только потому, что иначе нельзя. А ну, Дагоберт, расскажи что-нибудь интересное. Я думаю, Эффи тоже не откажется послушать какую-нибудь историю, ну, что-нибудь из «Флигенде блеттер» или из «Кладдерадатча»[87]. Правда, говорят, он стал теперь не такой интересный.
– Ну, нет, он все такой же, как раньше. У них ведь подвизаются Штрудельвиц и Прудельвиц, и все получается как-то само собой.
– А мне больше по вкусу Карлхен Миссник[88] и Виппхен из Бернау[89].
– Да, они, пожалуй, самые удачные. Но, пардон, прелестная кузина, Виппхен ведь не из «Кладдерадатча». Ему, бедному, сейчас нечем заняться, – к сожалению, мы ни с кем не воюем. Нашему брату тоже нечего делать, нечем заполнить вот этой пустоты.
И он провел рукой от петлицы к плечу. – Ах, это все пустое тщеславие. Лучше расскажи что-нибудь. Чем, например, теперь здесь развлекаются?
– Видишь ли, кузина, сейчас у нас в моде особые шутки, так называемые «библейские остроты». Их, правда, признают не все.
– Библейские остроты? А что это такое? Библия и остроты, по-моему, вещи несовместимые.
– Вот поэтому я и сказал, что их признают не все. Но, признают их там или нет, они сейчас, однако, в очень большой цене, все равно что яйца чибисов. Мода! Ничего не попишешь!
– Ну, если они не слишком глупы, расскажи что-нибудь на пробу.
– Отлично. Я только хочу добавить, что это-как раз для тебя. Видишь ли, это очень тонкая штука, смесь простых библейских фраз и чего-нибудь заковыристого. Сами вопросы – эти остроты всегда имеют форму вопроса – очень просты и несложны, ну, например: «Кто был первым кучером на свете?» А ну, угадай.
– Наверное, Аполлон.
– Очень хорошо. Ты просто гений, Эффи. Я бы никогда до этого не додумался! И все-таки ты не угадала.
– Ну, кто же тогда?
– Первым кучером было «Несчастье». Ибо уже в книге Иова написано: «Несчастье не должно задавить меня». Не важно: «задавить» или «подавить», это не имеет значения.
Эффи, пожимая плечами, повторила эту фразу и пояснение к ней, но, несмотря на все усилия, не могла постичь сути дела; она явно относилась к тем избранным натурам, которым природа отказала в особом органе для понимания шуток подобного рода, и кузен Брист попал в незавидное положение человека, который вынужден несколько раз объяснять другому, в чем заключается соль данной остроты.
– Ах, наконец поняла! Извини, что не сразу сообразила. Но ведь это в самом деле очень глупо и нелепо.