Я готов был взяться за любую черную работу, но на биржах труда и без меня было много безработных. С фабрик и заводов увольняли. Ночлежки и парки были переполнены безработными. А тут еще Мэри забеременела. Что делать?! Я решил так: одной Мэри все же будет легче перебиваться на ее заработок, а к ее родам я успею вернуться с деньгами за весь рейс. В плавании буду отказывать себе во всем, даже в табаке, чтобы сэкономить лишний доллар. Мэри рыдала, словно прощаясь со мной навеки…
С тяжелым чувством ушел я в море. Я рассчитывал вернуться через полгода, но пароход неожиданно, по телеграфу, получил новое направление из Индии в Африку, и рейс наш затянулся на одиннадцать месяцев. Вернувшись в Сан-Франциско, я не застал своей Мэри…
Здесь Чили сделал паузу и стал набивать трубку. Пауза была длинная. Не глядя на меня, он затянулся трубкой.
– Я нашел ее…
– Нашел?! Где?
– Я рыскал по всему городу, по притонам, Я посетил «Барбара-Кост».
– Это что такое?
– Ты бывал в Сан-Франциско?
– Нет, еще ие пришлось.
– Так вот там, в порту, имеется такой квартал, называется он «Барбара-Кост».[1] Он сплошь состоит из публичных домов. Заходишь в любой из них и попадаешь в комнату. Медный барьер пересекает ее пополам. За барьером на ковре стоят и лежат полунагие женщины. Мужчины молча выбирают себе товар…
Почтенная старушка с вышивкой или спицами в руках, сидя на стуле у входа, монотонным голосом беспрерывно повторяет цену товара. Выбрав женщину, мужчина уходит с нею наверх.
В этом квартале имеются и специальные дома, где продается «колониальный товар»: негритянки, гаваянки, филиппинки, индианки – от молоденькой девушки, почти ребенка до огромной женской туши. Так вот здесь, в этом «Барбара-Кост», я и нашел свою Мэри…
Чили снова сделал» паузу и усиленно запыхтел трубкой.
. – Я, разумеется, растерялся, – продолжал он. – хотя в известной степени был к этому приготовлен.
– Мэри! – крикнул я, рванувшись к барьеру. – Мэри!
Мэри подошла, как-то странно посмотрела на меня и тихо, устало спросила:
– Ну что тебе? Чего орешь?
– Мэри! – продолжал я кричать, не обращая внимания на удивление присутствующих и ропот старухи в дверях. – Что ты здесь делаешь?
– А ты разве не видишь? – усмехнувшись, ответила она. – Работаю…
– Уйдем отсюда, уйдем! Скорей!
– Зачем?
– Мне нужно поговорить с тобой. Нужно.
Кто-то грубо схватил меня за руку. Это была старуха. Свирепо глядя на меня поверх очков, она пыталась оттащить меня.
– Берите ее наверх или уходите, – прохрипела она. – Здесь не место для разговоров.
– Ладно. – Оттолкнув старуху, я перескочил барьер. – Пойдем, Мэри!
– Пойдем, – равнодушно ответила она.
В тесной, без окна, комнатке, при тусклом свете красной лампочки, я тяжело опустился на стул. Я не находил слов. Передо мной на постели, низко опустив голову, сидела чужая мне женщина. Куда девались ее наивные глаза. Вместо них – тупой, застывший взгляд. Под толстым слоем пудры исчезла ямочка на подбородке, губная краска исказила детские губы.
– Что заставило тебя сюда притти? трудом выдавил я.
– Что? – она подняла голову. – Страсть к мужчинам, – и она зло засмеялась.
Меня передернуло.
– Скажи! Прошу тебя! – умолял я.
– Нужда, – ответила она.
– Ты не могла подождать моего приезда?
– Не могла. Родился сын.
– Сын?! Сынок? Где он?!
– Не знаю.
– Как не знаешь?
– Его у меня отняли.
– Кто отнял?! Кто?! Да не тяни! Не мучь! Моя совесть чиста перед тобой… Клянусь. Пароход продлил свой рейс. Я писал…
– Не шуми. Когда родился ребенок, жить стало совсем невмоготу. Контора продолжала снижать плату за сумочки. От недоедания у меня не хватало молока для ребенка. Пришлось докупать. А тут распоряжение от конторы: приготовить сумочки из красного шелка. У меня его не было. У меня был только белый шелк. Из него я и сделала сумочку. Но агент конторы забраковал мою работу.
Я просила взять эту сумочку, чтобы на вырученные деньги купить красного шелку. Плакала, умоляла… Он и слушать не хотел, А ребенок так жалобно плакал… Так жалобно… Тогда я пошла на хитрость. Я решила перекрасить белый шелк, но так как на краску денег не было, я перерезала себе жилу, вот здесь, – она указала на вену у запястья, – и стала протягивать белую нитку через рану.
– Красила кровью?!
– Да… Соседка по квартире нашла меня в обмороке. С ее помощью жильцы этого дома по центам собирали мне деньги на красный шелк, но собрать, конечно, много не смогли: беднота. Тогда я стала вечерами выходить на улицу и приставать к мужчинам, но они почему-то отказывались от меня. А ребенок так жалобно плакал… и мне так хотелось спасти его. Тогда я пришла вот сюда… в «Барбара-Кост». Мне было страшно, как будто я шла на казнь. Но даже и здесь, в «Барбара-Кост», в конторе по найму проституток, мне отказали. Я рыдала, умоляла, а мне говорили, что здесь не богадельня. На мое счастье вошла пожилая нарядная дама, пристально посмотрела на меня и сказала, что если меня подкормить, то, пожалуй, может выйти толк. А когда узнала, почему я здесь, стала даже настаивать. «Такие, – сказала она, – всегда стараются…»
Меня взяли. Да, я старалась… По ночам я «работала», а днем бежала к ребенку…
Он был похож на тебя, только ротик и ямочка на подбородке мои. Иногда мне хотелось удавиться, но стоило взглянуть на ребенка, и я прогоняла эту мысль.
– Но где же сын? – закричал я.
– Погоди… Однажды ко мне на квартиру вошли две очень важные дамы, посмотрели на меня, на ребенка, спросили, есть ли у меня муж и где он. Потом попрощались и ушли… Я поняла, что это были дамы из «гуманитарного общества». Я похолодела от какого-то смутного, недоброго предчувствия. Прошло несколько дней. Я уже было успокоилась, но однажды, вернувшись с «работы», я взглянула в корзинку, где лежал мой сынок, и лишилась чувств…
Корзинка была пуста. Соседи рассказывали, что эти две дамы пришли поздно вечером, во время моего отсутствия, в сопровождении полисмена и при свидетелях забрали ребенка. На столе был оставлен лист бумаги – приговор суда: «Проститутке из „Барбара-Кост“ не разрешается воспитывать ребенка».
– Но куда же они его девали?
– Не знаю. Не говорят. Вероятно, он далеко отсюда, в другом штате, в каком-нибудь приюте. Знаешь, я даже немного рехнулась…
Мэри вдруг заплакала, рот ее принял знакомое мне детское выражение, и на минуту я увидел прежнюю Мэри. Я едва удерживался, чтоб самому не зарыдать… Мы оба молчали. Что делать? Сына я потерял. Но как быть с Мэри?! Правда, это была не та Мэри, которую я так любил. При всем желании я не мог вызвать в себе и тени прежнего чувства. Но совесть говорила другое: «Какое бы У тебя ни было чувство, но ведь перед тобой сидит твоя Мэри. Та, которая ради твоего сына красила шелк своей кровью, и теперь на твоих глазах погибает в „Барбара-Кост“…
– Пойдем, – решительно сказал я, тронув ее за руку.
– Куда?
– Со мной. Уйдем из этого ада. Мы забудем навсегда это место. Будем снова жить вместе, и потом, может быть, нам вернут нашего сына.
Мэри задумалась. Думала долго…
– Ну что ж, пойдем? – я снова тронул ее за руку.
– Нет. Поздно… – твердо ответила она.
– Почему?
– Я теперь чужая тебе… Испорченная. Мне все будет казаться, что ты из жалости терпишь меня. Нет! Твоя совесть чиста. Так зачем еще тебе страдать из-за меня? Мне от этого не будет легче.
Тщетно я возражал, доказывал, убеждал, умолял. Она оставалась неумолимой.
Я поднялся, чтобы уйти, но она удержала меня за руку.
– Погоди… Возьми чек. Я ведь работаю на процентах, – она протянула мне какую-то розовую бумажку.
– Зачем? – удивился я.
– По нему ты уплатишь старухе полтора доллара. Иначе тебя не выпустят.
Я выбежал на улицу… Всю ночь я пил, чтобы прогнать отчаяние, но так и не мог прогнать его.
Чили замолк. Молчала цитра. Луна ушла вправо, потянув за собой серебряную дорожку.