Меня привлекают все, кто обладает сильным духом. Вот почему эти люди мне особенно интересны — не как пациенты, а как друзья.

— И отвечают вам полной взаимностью.

— Да, — улыбнулась она. — Надеюсь, что так.

— Что ж, я тоже хотел бы иметь таких друзей. Я останусь, но только на несколько дней.

— Если ты проведешь их, стиснув зубы и с нетерпением ожидая, пока этот срок истечет, то лишь напрасно потратишь время. За эту неделю ты должен постараться раскрыть свое сердце так широко, как только сможешь.

— Неделя? Ведь вы говорили про пару дней!

— Алоха, — сказала она, сунула мне в руки флакон солнцезащитного лосьона и направилась в деревню. Покачав головой, я повернул в противоположную сторону и вернулся к ряду коттеджей, размышляя об испытании и о силе духа.

Я вошел в большой зал главного здания. Оно оказалось госпиталем и было наполнено странными запахами. На койках, прикрытых ширмами, лежали люди. Ко мне подошел очень худой, изможденный мужчина, схватил меня за руку и сказал:

— Пошли!

Когда мы вышли из госпиталя, он выпустил мою руку и жестом предложил мне следовать за ним. Потом он указал пальцем на другое большое здание.

— Там едят. Потом, — сказал он и ткнул ладонью себе в грудь. — Зовут — Маноа.

— Алоха, — сказал я. — Очень рад познакомиться, Маноа. — Я не был уверен в том, что он понял меня, поэтому приложил руку к груди и сказал: — Дэн.

Он протянул мне ладонь, на которой было только три пальца, и мы пожали друг другу руки. Я заколебался лишь на мгновение. Он тепло улыбнулся мне, покивал головой, словно прочитав мои мысли, а потом вновь пригласил меня за собой.

Мы подошли к большому полю, на котором работали несколько человек. Некоторые из них поздоровались со мной, кто-то вручил мне мотыгу и показал на мой участок. И я начал разрыхлять землю.

Остаток дня, до самых сумерек, я работал на огороде. Я чувствовал себя не совсем уверенно, поэтому был очень рад тому, что передо мной стояла ясная задача и при этом я действительно помогаю этим людям.

Маноа показал мне, где я буду спать. К счастью, мне выделили отдельную комнату. Я спал очень крепко и проснулся совершенно изголодавшимся.

В столовой я подсел за общий стол. Все приветливо улыбнулись мне, но говорили они, в основном, друг с другом, к тому же на гавайском с незначительными вкраплениями искаженных английских слов. И все-таки ко мне относились очень дружелюбно и так настойчиво предлагали разные блюда, что я испугался, что наемся до такой степени, что не смогу встать из-за стола.

В этот день мы — я и другие люди, работающие на поле, — здорово потрудились, разрыхлив огромный кусок огорода с помощью короткого ливня, который хорошо увлажнил почву. Я провел весь день под палящим солнцем и был очень рад тому, что предусмотрительно смазал кожу защитным лосьоном. Большую широкополую шляпу мне вручили еще с утра.

Первые дни были самыми трудными — я чувствовал себя посторонним и одиноким в этом странном мире. Его обитатели, казалось, понимали это, но не предпринимали особых шагов, чтобы облегчить мое напряжение. После третьего дня, проведенного на огороде, работа стала для меня привычной и давалась легко.

Хотя внешне ничего не менялось, что-то внутри меня сдвинулось. Как жители этой колонии смирились со своей судьбой, так и я принял их существование и начал относиться к ним не как к «прокаженным», а как к обычным людям. И тогда я перешел от позиции постороннего наблюдателя к ощущению своей принадлежности обществу. Мне удалось настроиться на его внутреннюю гармонию, возникшую в изоляции этой коммуны. И я понял, что их собственные страдания привели к тому, что у этих людей появилось глубочайшее сопереживание страданиям мира.

Пришло еще одно утро, и, возвращаясь из деревянного туалета, я увидел старика с искривленной ногой, который брел по поселку, опираясь на костыли. В этот момент один из деревянных костылей сломался, и старик упал на землю. Я подбежал и попытался помочь ему подняться, но он отмахнулся, что-то пробормотал, улыбнулся мне беззубым ртом и встал на ноги самостоятельно. Держа сломанный костыль в одной руке, он, прихрамывая и опираясь на второй, направился к госпиталю.

Работы в поле закончились до той поры, пока не прорастут семена, но я нашел себе новые занятия в больнице — и их было достаточно, чтобы заполнить весь мой день, с утра до вечера. Я носил воду и помогал врачам менять повязки. Один из больных попросил меня постричь ему волосы. Мне никогда не приходилось этого делать, поэтому стрижка вышла ужасной, но пациенту, казалось, было совершенно все равно, как он выглядит.

Все заботы оказались не такими уж трудными. Все вокруг меня шутили и смеялись, и мне было весело, несмотря на то, что я едва понимал половину того, что говорят жители колонии. Сейчас, когда я пишу эти строки, слезы наворачиваются мне на глаза — как ни странно, но дни, проведенные среди этих людей, оказались одними из самых счастливых в моей жизни. Эти дни были очень добрыми и человечными — простая помощь тем, кто в ней нуждался. И в те дни я был обычным человеком, одним из многих.

Чувство сострадания, подобного которому я никогда раньше не испытывал, возникло у меня на пятый день. В тот день я понял предназначение Мамы Чиа. Я перестал беспокоиться о том, что могу «подхватить» эту болезнь. И мне начало нравиться, я стал по-настоящему хотеть помогать другим, независимо от того, что именно нужно было для этого делать.

Мое сердце открывалось. Я уже искал любой возможности помочь кому-нибудь. Но я не мог обучать их гимнастике — жители поселка были слишком старыми для этого, — а других знаний или особых умений у меня просто не было.

Я гулял по пляжу, позади баков с пресной водой, и меня вдруг осенило: я сделаю им пруд! Я смогу оставить после себя долговечную красоту и пользу.

Одно лето я подрабатывал садовником, и за это время изучил основы изменения ландшафтов. Под большим тентом, игравшим в коммуне роль склада, нашлось несколько мешков с цементом и все необходимые инструменты. Образ бассейна уже сформировался у меня в голове: прекрасный, спокойный пруд, окруженный деревьями и скамейками, возле которого можно будет читать, медитировать или просто отдохнуть. Конечно, океан был всего лишь в нескольких десятках метров, но пруд — это нечто иное.

Я показал эскиз Маноа, а он — остальным. Все признали, что это хорошая идея, несколько мужчин вызвались мне помочь, и мы принялись копать.

На следующий день, когда мы уже закончили котлован и начали готовить раствор, за моей спиной неожиданно раздался знакомый голос:

— Да, Дэн, вижу, что неделя пролетела для тебя быстро. Надеюсь, ты здесь не шалил?

— Неужели прошла неделя? — спросил я.

— Да, и она тебе удалась, а теперь пора идти, — улыбнулась Мама Чиа.

— Ну уж, удалась… — смутился я.. — Но пока я не могу уходить — видите ли, мы тут решили кое-что сделать. Вы не могли бы вернуться за мной через несколько дней?

— Не знаю, — задумчиво сказала она, покачивая головой. — У нас еще много дел. Твое обучение…

— Я понимаю, но мне действительно хочется закончить этот проект.

Мама Чиа вздохнула и пожала плечами:

— У нас не останется времени на изучение специальных методов, которые позволят тебе связаться с…

— Всего пару дней!

— Это твой выбор, — сказала она, развернулась и направилась к бунгало. Я успел увидеть выражение ее лица — на нем отражалось явное удовлетворение. Я на минуту задумался, а потом взялся за очередной мешок цемента.

Мама Чиа вернулась как раз тогда, когда мы заканчивали отделывать стены бассейна. Когда они были готовы, я понял, что пора уходить. Мужчины, с которыми я работал, окружили меня и радостно жали мне руку и похлопывали по плечу. Мы сделали этот пруд все вместе, объединенные общей целью, и это так сплотило и сдружило нас. Все мы испытывали ощущение, которое возникает у мужчин уже тысячи лет, — удовлетворение от хорошей работы.

Я знал, что буду очень скучать по этим людям. К этим отверженным я ощущал гораздо более сильную привязанность, чем к своим коллегам в Огайо, — возможно, потому, что сам всегда чувствовал себя изгоем. Это ощущение усиливалось к тому же нашим общим свершением, открытостью, прямотой и честностью жителей колонии. Им нечего было скрывать, они не пытались что-то из себя изображать и вести себя неискрен-не. Здесь никто не носил масок, и это позволило мне с облегчением сбросить свою маску, навязанную «цивилизованным» обществом.