Оцуки залпом выпивает стакан пива и быстро спрашивает:

– Отчего же не пришла, когда он умирал? – И ему сразу становится легче.

Мать подливает Оцуки пива. Кэйко со смущенным видом накрывает на стол. Помолчав, мать говорит:

– Не знаю, помнишь ли ты то время, когда я открыла маленькую закусочную.

Отец тогда заболел, и ему пришлось бросить службу. А старший брат матери, поручившийся по чужим долговым обязательствам, ночью сбежал. Мать ушла из дому, сняла себе комнату и открыла закусочную. Это было примерно за полгода до того, как отца положили в госпиталь…

Мать усаживается поудобнее на подушке для сидения.

– Да, хорошее было время.

Что это? Она хочет уйти от разговора? Ведь матери жилось тогда очень тяжело. Закусочная прогорела, накопились долги, и матери тайком от Оцуки пришлось скрыться. А вскоре отец лег в госпиталь, Оцуки там был вместе с ним и прямо из госпиталя ходил в школу.

– На том и кончилась наша совместная жизнь. – Мать опускает глаза. – Брат уговорил меня заложить дом. С отцом я не посоветовалась – и так без конца ему докучала – и воспользовалась его личной печатью. Пожалела я брата, после бомбежки у него никого не осталось, не могла ему отказать… Отец же, когда узнал, рассердился. Оно и неудивительно. Легко разве дом построить?

Мать тянется за стаканом.

– Может, и мне выпить пива?

– Пожалуйста, мама. – Кэйко наливает ей пива. Вид у Кэйко такой, будто она вот-вот заплачет.

– Я возненавидела брата, но кончил он, бедняга, печально: выпил крысиного яду и умер в мучениях. А на бирже, я думаю, он стал играть потому, что не мог расстаться со своей давнишней мечтой.

– Но почему все же ты не пришла, когда отец умирал? При чем тут долги?

Оцуки смотрит на совершенно седую голову матери и дымит сигаретой.

– Отец делал все, чтобы помешать продаже дома, а его родственники, знавшие истинное положение вещей, обвиняли меня во всех смертных грехах, даже в болезни отца. Я думала, не переживу этого… А что виновата – знаю.

И тут Оцуки вдруг вспомнил, как однажды вечером мать плакала навзрыд, отец же не то бил ее по лицу, не то гладил. Вид у него был грустный. Упрекал он тогда мать или утешал ее, все время говорившую о смерти?

– Когда мне прислали из госпиталя телеграмму, что отец при смерти, я так растерялась, что перестала соображать.

Мать рассказывала, что в то время служила в гостинице и там же жила, постепенно выплачивая долги, и еще как-то ухитрялась посылать деньги отцу.

– Когда я представила себе, что возле отца соберутся все его родичи, мне стало страшно. Ведь они готовы растерзать меня, считая, что это я его убила. К тому же я не знала, на что буду существовать с сыном. Лишь сознание, что он есть, давало мне силы жить…

«И все же, – думает Оцуки, – мать должна была прийти».

– Я и не надеялась увидеть внука, – говорит мать уже совсем другим тоном. – А каким крепышом стал Кэн-тян, каким живым мальчиком… Теперь мне только жить да жить…

Мать отпивает глоток пива и начинает с увлечением рассказывать Кэйко о своем паломничестве по тридцати трем храмам богини Каннон. И хотя говорит, что путешествовать – это одно удовольствие, Оцуки понимает, что дело не в удовольствии, а в стремлении искупить вину.

Как-то летом, когда Оцуки перешел в старший класс начальной школы, мать взяла его с собой в Хиросиму на праздник поминовения усопших. В Парке мира, куда они ходили вечером, мать купила несколько бумажных фонариков и деревянных лодочек, в каждом фонарике зажгла по свече и пустила их плыть по реке, а сама вся как-то сжалась и молитвенно сложила руки. Другие люди делали то же самое, и вся река была в призрачном свете плывущих по ней фонариков. О чем же молилась тогда мать?

В это время послышался плач, и Кэйко побежала к детям.

– Поставь хороший памятник отцу, – вдруг задумчиво сказала мать. – Мне-то все равно, будет ли у меня на могиле памятник. А отцу поставь – это твой сыновний долг.

Оцуки считает, что памятник – это совсем необязательно. Чем-то большим должен он отплатить отцу и многим другим людям, благодаря которым он дожил до своих тридцати лет. Но Оцуки, поскольку он сейчас в добром расположении духа, говорит:

– Разумеется, сделаю все, что в моих силах.

– Тяжело тебе, наверно, жилось у дяди? Ведь целых три года. Сердишься на меня?

– Нет, нисколько.

Теперь Оцуки хорошо знает, что трудно относиться к чужому ребенку как к своему. Да и дяде с семьей нелегко приходилось.

Оцуки смотрит на мать и думает, что к старости люди становятся чересчур сентиментальными. Ему исполнилось тридцать. Значит, мать на тридцать лет стала старше. Пусть живет долго-долго!

Работы на службе прибавилось. В результате депрессии фирмы одна за другой терпят банкротство. Поэтому надо принимать срочные меры по обеспечению выдачи зарплаты и выходного пособия, наложению ареста на имущество фирмы, продаже имущества владельца фирмы.

– Если и дальше будет столько работы, – говорит Мацусита, – я попаду в сумасшедший дом.

– Я раньше вас туда попаду, – замечает одна из женщин.

Оцуки продолжает молча писать на машинке исковое заявление в суд.

– Послушайте-ка, Оцуки-сан, – обращается к нему Мацусита, – кажется, жара на вас сегодня не действует.

Оцуки пропускает его слова мимо ушей и говорит:

– Тряпки, которыми вытирают на атомной электростанции загрязненные радиоактивными веществами места, некуда девать, поэтому ими набивают железные бочки, а бочки хранят на складе.

– Нудный народ эти старики, – произносит Мацусита, усаживаясь за соседнюю пишущую машинку.

Они бы и человека, пострадавшего от облучения, засунули в железную бочку, если бы это было возможно. Но разве не были Хиросима и Нагасаки такими же железными бочками, в которых очутились сотни тысяч людей? Огромными железными бочками? И разве не распространяют те из людей, кто чудом уцелел, радиоактивное загрязнение способом, именуемым наследственностью?

Оцуки с силой нажимает на ключ пишущей машинки. Ему совсем немного остается допечатать. Звучит мелодия, призывающая служащих к обеду. Вдруг входит с мрачным видом Камия.

– Дело дрянь, – говорит он. – Они сошлись на пяти миллионах иен.

Какие ласковые у этого человека глаза, вспоминает Оцуки. Случилось то, чего он больше всего боялся. Неожиданно в голову приходит нелепая мысль: это из-за того, что он не успел допечатать иск.

– Электрокомпания готова на любые расходы, только бы прекратить дело. Ей это выгодно. А жаль. Ведь этот человек не единственный. Таких много… Для меня как юриста это настоящий удар.

Камия швыряет на стол портфель и садится. С задумчивым видом закуривает.

Оцуки смотрит на уже отпечатанное исковое заявление. Теперь оно никому не нужно. Иллюзия! Оказывается, за пять миллионов можно продать здоровье свое и дочери?! Продать жизнь?!

– Нужда делает человека слабым. – Камия говорит это уже более спокойным тоном. – Особенно когда он один. Поэтому и необходимо движение в защиту таких вот слабых. Ведь поначалу, этот рабочий очень серьезно подошел к делу… Так за него обидно! Да, беднякам не выбраться из нужды.

Оцуки считал себя опытным адвокатом и был уверен, что способен определить, польстится ли тот или иной клиент на деньги. Профессиональное чутье подсказывало Оцуки, что этот рабочий не польстится. Почему же он…

– Надо же человеку на что-то жить, – как бы размышляя вслух, говорит Камия. – Жить каждый день. Допустим, в будущем он получил бы денежную компенсацию, а пока… Вероятно, ему отказали в пособии по нетрудоспособности, сочли симулянтом.

«Камия прав. Этот человек не мог поступить иначе. И прежде чем согласиться на это, наверняка мучился, особенно из-за дочери, ради нее-то он и хотел подавать в суд. Но он ни в ком не нашел поддержки. Быть может, и мать заслуживает прощения за то, что не пришла к умирающему отцу», – думает Оцуки, наливая себе чай.