Планер наконец совершал посадку. Очарование полета кончалось, и мы наперегонки бросались бежать с горы,- снова втаскивать.
Нужно ли говорить, что мы все тогда «болели воздухом». Нам не терпелось, нас подзуживало испытать чудесное непередаваемое чувство полета. И мы в конце концов нашли ему выход. На нашей окраине росли стройные молодые дубки. Едва кончались полеты аэроклубовцев, как кто-нибудь из нас бросал клич:
– Аида летать!
Мы взбирались на дубки и, схватившись за вершину, прыгали вниз. Дерево, сгибаясь, делало полет плавным, мы не так сильно отбивали ноги. Полет длился всего несколько мгновений, но все равно это был полет, свободное парение в воздухе! Ощущения наши трудно было передать.
Нужно сказать, что не всегда наши «полеты» заканчивались благополучно. Как-то раз мой приятель неудачно выбрал дубок и поплатился за это. Дело было к вечеру, и дед Полумисков, наш давний сосед, с чьих дубков мы прыгали, возвращался с базара. Он увидел нас на деревьях и, схватив кнут, спрыгнул с телеги. Мы все с криками посыпались на землю. Не повезло только моему приятелю. Окрепший дубок не прогнулся до земли, а парнишка, испугавшись, не разжал рук. Так он и повис невысоко над землей. Дед Полумисков долго отводил душу, стегая кнутом по голым ногам незадачливого «пилота». Экзекуция длилась до тех пор, пока наконец парнишка не брякнулся на землю и не удрал.
Разъяренный дед еще долго ругался и грозил нам кнутом. Мы, разбежавшись, держались на безопасном расстоянии и слушали замысловатые проклятья владельца дубков. Какими только карами не стращал нас старик!
Выпоротого на весу «пилота» мы разыскали с трудом. Он забился в густой кустарник и придирчиво разглядывал исполосованные ноги.
– Ты что же,- спросили мы,- испугался?
– Да ну!- с независимым видом ответил пострадавший.
Однако мы видели, что ему больно, горят ноги. Он из последних сил удерживается, чтобы не заплакать. Все-таки дед Полумисков сорвал на нем злобу! Давно грозился поймать нас и наказать. И вот поймал.
Как часто приходится страдать мальчишкам за свои навеянные подвигами старших поступки! И, как ни странно, от тех же старших. Все мы были мальчишками!…
Но даже такие неприятности не излечили нас от «воздушной болезни». Заболели мы воздухом надолго, навсегда.
Тем же вечером дед Полумисков пришел к моей матери с жалобой: пацанва совсем обломала дубки. Тогда-то у меня с матерью и состоялся первый серьезный разговор.
Поначалу она накинулась на меня и принялась стыдить, что вот, дескать, парня женить пора, а он по деревьям штаны рвет. Тогда я заявил, что решил стать летчиком. Это только подлило масла в огонь. Мать и слышать не хотела о моих намерениях. С самых моих малых лет она мечтала, что сын ее станет врачом. Почти всю жизнь мать работала прачкой и знала: врач человек обеспеченный и уважаемый. А тут – летчик. Нет и нет! Видно было, что от своего слова она не отступит. Но ведь не собирался менять своего намерения и я! Что-то будет…
В тот вечер разговор наш так ничем и не закончился. Мать надеялась, что впереди еще учеба в школе, а за это время парень образумится. Но я уже ни о чем другом и слышать не хотел. Я даже на руке татуировку сделал – орел с распластанными крыльями. Куда уж тут на врача! Летчиком, только летчиком!…
Но с матерью я больше разговора не затевал. Решение мое окрепло окончательно: буду летать. А вскоре представился удобный случай поступить по-своему.
Военная форма всегда вызывает уважение. Человек в форме красив, подтянут, собран. Тверже и легче становится шаг, прямее осанка, шире разворот плеч. Форма придает мужчине мужественность, если хотите, своеобразную элегантность,- элегантность военного человека.
Нынешние мальчишки часто встречают на улицах людей в форме танкистов, летчиков, моряков, а в то далекое время это был первый военный летчик, которого мы увидели. Настоящий летчик! Он пришел к нам, в тридцатую школу. Летчик был уже не молод, в петлицах его краснело по «шпале». До сегодняшнего дня мы знали лишь кавалеристов, иногда упражняющихся на выгоне, да курсантов аэроклуба, которые сами еще ни разу не видели боевого самолета. А этот… И мы во все глаза рассматривали его нарядный синий китель с накладными карманами, новенькие ремни, пилотку и кобуру.
Сейчас трудно припомнить с чего начался разговор с военным летчиком со «шпалами» в петлицах. Даже самые отпетые «камчадалы», сидевшие на уроках на задних партах, тут вылезли вперед и отбили для себя места у самой доски. Глаза всех ребят были устремлены на летчика. Он не успевал отвечать на вопросы. Спрашивали мы о разном: как можно стать настоящим военным летчиком, страшно ли в воздухе, всех ли берут в летные училища и т. п. Были вопросы и о том, можно ли поступать в училища девушкам.
Летчик отвечал обстоятельно, уходить он не торопился. Его рассказ, его ответы на наши расспросы были хорошей агитацией в пользу авиации. Однако можно было агитировать кого угодно, только не меня. Я и так, как говорится, давно уже спал и во сне видел себя летчиком.
Военный летчик побывал не только в нашей школе. С того дня среди старшеклассников Алма-Аты началось повальное увлечение авиацией. На первом месте у нас стояли летчики и лишь на втором – моряки.
Оказалось, однако, что в летные училища принимают исключительно комсомольцев. К счастью, возраст наш был уже комсомольским. Значит, надо было готовиться. О том, насколько мы серьезно подходили к приему в ряды комсомола, можно судить хотя бы по тому, что ребята, готовясь, оставались в школе по вечерам, просили остаться учителей. И все страшно волновались: «А ну, как не примут?»
Страхи наши оказались напрасными. В назначенный вечер мы собрались в горкоме комсомола, в старом здании на углу улиц Гоголя и Карла Маркса. С замиранием сердца каждый входил в комнату, где заседало бюро. Видя наше волнение, товарищи на бюро подбадривали нас, спрашивали хотя и много, но не строго. О чем были вопросы? Прежде всего, конечно, о международной обстановке. Спрашивали о хозяйственных достижениях Советского государства, о пятилетках. Интересовались и делами школьными. Волнение у нас скоро прошло, мы освоились и отвечали бойко. Успокаивало нас товарищеское расположение членов бюро, желание помочь, поддержать: старшие товарищи недавно сами были на нашем месте, всего несколько лет назад они пришли со строек, с заводов, приехали из сел, и наше волнение, наше горячее желание не осрамиться были им очень близки и понятны. Так же, как и нас, их привело в комсомол стремление стать полезными своей стране, своему народу.
Я до сих пор помню теплую дружескую обстановку приема меня в ряды славного ленинского комсомола.
На другой день нам вручили комсомольские билеты, и мы здесь же, в горкоме, подали заявления о зачислении нас кандидатами в летные училища. И снова волнения. Но какие!
Прежде всего – медицинская комиссия. О строгости отбора говорит такой факт: из 770 подавших заявления годными были признаны лишь одиннадцать. До сих пор помню, как переживали те, кого врачи забраковали. Зато нетрудно представить, какую радость испытывали те, кто прошел комиссию. Хочешь не хочешь, а невольно почувствуешь себя вроде бы избранным. Шутка ли сказать: из 70 человек проходил всего один. Но это было лишь началом.
Всем прошедшим врачебный контроль предстояла еще мандатная комиссия. Рассказывали, что мандатную комиссию возглавляет сам Скворцов – первый секретарь ЦК Компартии Казахстана. Кто может знать, о чем спросят на мандатной комиссии?
И вот настал наконец решающий долгожданный день. Помнится, я вскочил ни свет ни заря, кажется, раньше деда, а уж он поднимался в нашем доме самым первым. Мне не спалось, за всю ночь я не сомкнул глаз. Наступающий день должен был решить мою судьбу. Долго стоял я и смотрел на наше обжитое поле. Солнце еще томилось за Веригиной горой. Ведь если меня сегодня забракуют, то придется учиться, как того хотела мать, на врача. Значит, жить я буду здесь же, среди тех, кого я вижу каждый день. Все это так буднично, уныло. Я с надеждой посмотрел в небо. Густо-синее, еще не согретое солнцем, оно стояло над спящим нашим городишком спокойное, бескрайнее, как чудесный океан,- океан наших мальчишеских грез и стремлений.
