Федору, Зайчику и сержанту приказали лезть в кузов. Петом сели солдаты, и машина тронулась.

Никто не знал, куда их везли. Но вот переехали понтонный мост через Сож, повернули на большак, и Зайчик удивленно сказал:— Неужели в Могилев?

Он сказал так, словно спросил себя, но все в машине поняли — он сообщил пункт назначения.

Миновали деревушку Нины. Федор пониже опустил голову, чтобы его не заметили, — было горько и обидно, что поход к фронту не удался, что он в числе других стал военнопленным.

На месте Луполовского аэродрома был разбит огромный лагерь, обнесенный колючей проволокой. Подъехали к центральным воротам. Старший вылез из кабины, приказал всем слезть с кузова и передал каждого охране лагеря. Он так и считал, как считают передаваемые вещи:

— Айн, цвай, драй, фир...

Такого Федор никогда не видел и предположить не мог, что когда-нибудь доведется увидеть. Все огромное поле аэродрома было заполнено людьми. Они сидели, лежали, толпились группками, обросшие, перевязанные видавшими виды бинтами, больные и изможденные. Прямо под открытым небом кутались они в какое-то тряпье, отдаленно напоминающее серые солдатские шинели.

Федор с Зайчиком и сержантом выбрали место недалеко от колючей проволоки. Зайчик бросил быстрый взгляд на сторожевые вышки, матерно выругался и сказал:

— Вы как хотите, а я тут не задержусь...

По мере приближения фронта Катя не однажды вспомнила свой последний разговор с Федором и пожалела, что послушалась мать и осталась в деревне. Ей казалось, что там, за Днепром, куда звал ее Федор, было относительно спокойно и можно было переждать все эти страшные бои за город. А они начались еще километрах в десяти от деревни и медленно, но настойчиво приближались к их дому.

Покоя не было ни днем ни ночью. Как только начинался минометный или артиллерийский обстрел, Катя хватала дочурку и бежала на огород, где вдвоем с матерью они вырыли глубокую траншею, которую считали спасением от всех бед и несчастий.

Начались пожары. Сперва сгорело колхозное гумно, потом два дома, стоявшие ближе к противотанковому рву, потом еще амбар и еще дом. Катя с матерью считали дни, сколько простоит их дом с выбитыми окнами и порванной осколками крышей, но фронт неожиданно подвинулся ближе к Могилеву, оставив за деревней нетронутый, желтеющий свежим песком противотанковый ров.

— Я же говорила, — напоминала матери Катя, — что этот ров поможет, как мертвому припарка. Их танки просто-напросто обошли его и теперь уже где-то на улицах города.

При этом она невольно вспоминала Федора, его горячее участие при ее поступлении в институт, беспокойство за ее судьбу, вспоминала свой прощальный равнодушный поцелуи на крыльце, и чувство жалости подступало к сердцу. А тут еще известие — у железнодорожной будки на Буйничском переезде убит отец Федора. Почему он оказался именно там во время самого ожесточенного боя с немецкими танками — никто не знал, но мать Федора достала чудом уцелевшую подводу, привезла мужа домой и похоронила.

В деревню пришли гитлеровцы. Деловито обошли уцелевшие хаты, искали коммунистов и евреев, потом застрелили у соседки кабана, поймали несколько кур, сели на машину и уехали.

— Вот видишь, ничего страшного, — сказала Кате Ксения Кондратьевна. — Ну, ограбили слегка, нахамили, так на это ж война, а когда станет тихо — все пойдет по-другому. Рассказывали, что в империалистическую... — И мать долго убеждала Катю, приводя примеры почти тридцатилетней давности о том, что немцы дисциплинированы, лишнего не позволяют и вообще не такие уж звери, как про них говорят.

Катя с матерью перебрались в дом, застеклили как могли окна. Там, где не хватило осколков стекла, прибили куски фанеры или доски, и дом с виду стал похож на покинутый, запущенный, из которого давным-давно ушел хозяин.

Долго еще в стороне Могилева горело зарево пожаров и слышалась орудийная стрельба. Над деревней проплывали одна за другой эскадрильи желтобрюхих самолетов, и далекие взрывы бомб отдавались в земле глухими толчками.

И снова мысли Кати невольно возвращались к Федору. Она была уверена, что Федя не вернется из этого ада, и старалась разобраться в прошлом — был для нее Федор посторонним человеком, товарищем детства или она все-таки его любила? С категоричностью, присущей Кате, она хотела отбросить последнюю мысль, как чуждую, случайную, но память возвращала ее в милые и далекие школьные годы. Почему-то именно сейчас записочка Федора, сложенная в виде фармацевтического порошочка, в которой содержалось только три слова «я тебя люблю», встала так живо перед ее глазами, будто она прочитала ее совсем недавно.

Катя уезжала на Дальний Восток не только потому, что Владимир разбудил в ней женщину, не только потому, что он ей действительно понравился, но и потому, что своим отъездом она бросала вызов робкому Федору и своим подругам, которые, она была уверена, втайне завидовали ей. Теперь все позади. Она уже не чувствовала себя героиней, на которую с восторгом и восхищением смотрят в деревне, а чуткое сердце ее угадывало в Федоре беспредельно любившего человека. Ну что ж, видно, не судьба ей быть счастливой. Потеряла Владимира и не нашла Федора. Жаль его, жаль себя, жаль-матери Федора, глаза которой не просыхают от слез...

Поздней ночью в окно постучали. Тихонько, так, чтобы не услышали на улице. Катя подхватилась, подскочила к окну, отвернула край байкового одеяла, которым было завешено окно.

Она увидела совсем близко небритое лицо человека в форме командира Красной Армии. Спросила:

— Кто там?

— Свои, — ответил тихий голос человека.

— Теперь не поймешь, где свои, где чужие, — сказала, присматриваясь, Катя.

— Откройте, — попросил командир. — Нам с вами обязательно поговорить надо.

— Что там? — спросила, насторожившись, Ксения Кондратьевна.

— Да вот какой-то командир Красной Армии обязательно хочет поговорить.

— Какие там еще разговоры. Пускай убирается, пока его не поймали.

Катя стояла у окна, держась за край байкового одеяла, и не знала, что делать.

— Отворите, пожалуйста, — просил у окна командир. — Тут вопрос жизни и смерти.

Встала с кровати мать.

— Я открою, — сказала Катя. — Мало ли что с человеком... — набросила платье и пошла к двери. Вслед за ней оделась Ксения Кондратьевна.

Ночь была звездная. На дворе они увидели носилки, на которых неподвижно лежал накрытый шинелью человек. Рядом стояли командиры, один из которых подошел к Кате:

— Простите, пожалуйста, что я поднял вас среди ночи... Умирает человек... Если можно, помогите.

— А почему вы пришли именно к нам? — спросила Катя и в ответ услышала голос матери Федора — тети Клавы. Она почти незаметно прошла в калитку и встала рядом с командиром.

— Это я указала, — извиняющимся тоном произнесла тетя Клава. — Я в этом деле — цеп цепом. А ты, Ксения, можно сказать, у нас единственная медицина.

— Несите в хату, — приказала Ксения Кондратьевна. — Что вы стоите на дворе?

Завесили кроватку Катиной малышки простынью, зажгли две керосиновые лампы. Один из командиров остался дежурить во дворе.

При свете лампы женщины увидели восковое лицо совершенно лысого человека. В петлице расстегнутой гимнастерки темнел красный металлический ромбик.

— Генерал, — тихо определила Катя...

— Да. Это командир дивизии, которая обороняла Могилев.

— Где его так? — спросила Ксения Кондратьевна, снимая с помощью тети Клавы и Кати окровавленную гимнастерку.

— Мы прорывались из окружения, — громким шепотом ответил командир, словно боялся разбудить раненого генерала.

— Сколько крови потерял, — вздохнула Ксения Кондратьевна. — Не знаю, выживет ли.

— Сделайте что-нибудь, — умолял командир. — Это такой человек... вы даже не представляете... Мы ведь столько продержались в городе благодаря ему... сделайте что-нибудь... — Командир твердил эти слова, как заклинание.

Ксения Кондратьевна молча вымыла руки, молча вытянула из-под кровати чемодан с медикаментами, молча принялась перевязывать генерала, который не приходил в себя. Иногда она давала тихие команды Кате: