Мигом подскочил один из офицеров, низкого роста, обливающийся потом, он вырвался из окаменевшей толпы и закричал:

— Не прикасайся к кабелям, Гиди, отклонись назад, держись подальше, насколько сможешь!

Все собравшиеся — плотный, перепуганный ком — начали медленно передвигаться к месту происшествия. Слышались крики, раздавались причитанья. Металлическим голосом своим унял Шейнбойм всех крикунов, велел не терять хладнокровия. Он ринулся вперед твердым шагом, попирая подошвами комья земли, прямо и настойчиво пролагая свой путь, остановился под провисшим кабелем, оттолкнул в сторону офицеров и зевак, опередивших его, и приказал сыну:

— Освободись от строп, Гидеон, освободись немедленно и прыгай. Под тобой — вспаханная борозда, и с тобой ничего не случится.

— Я не могу.

— Сейчас не до споров. Освободись и прыгай, говорят тебе.

— Не могу, папа, не могу, не могу.

— Нет такого: «Не могу». Освободись и прыгай вниз, пока тебя

не ударило током.

— Невозможно, стропы перепутались, я не могу. И пусть поскорее отключат напряжение, папа; мои ботинки уже сгорают.

Несколько парашютистов принялись наводить порядок, оттеснили столпившихся, сдерживая непрошенных советчиков, очистили место под кабелями; словно твердя какую-то клятву или заклинание, беспрерывно повторяли они: "Без паники, только без паники, пожалуйста»

Кибуцная малышня крутилась под ногами, способствуя всеобщей суматохе. Не помогли ни увещевания, ни окрики. Два разгневанных парашютиста с трудом поймали Заки, который в совершенном идиотизме стал карабкаться на соседнюю высоковольтную мачту, свистя и фыркая, корча омерзительные рожи, чтобы привлечь внимание.

Низкорослый офицер вдруг завопил:

— Твой кинжал! У тебя есть кинжал на поясе! Достань и перережь стропы!

Но Гидеон не слышал или не хотел слышать. Он громко всхлипывал:

— Снимите меня. Папа, вот-вот меня ударит током, снимите меня отсюда, я не могу сам спуститься.

— Перестань хныкать! — прикрикнул на него Шимшон. — Велели тебе достать кинжал и обрезать стропы. Делай, что сказано, и не скули.

Юноша подчинился. Все еще всхлипывая в голос, он нащупал кинжал, извлек его и стал обрезать стропу за стропой. Воцарилось всеобщее молчание. Время от времени слышались странные и пронзительные рыдания Гидеона. Наконец, осталась последняя стропа, Гидеон зажал ее в кулаке, не осмеливаясь полоснуть и ней.

— Режь! — вопили дети. — Режь и прыгай. Поглядим на тебя!

А Шимшон добавил сдержанным голосом:

— А теперь чего ты дожидаешься?

— Я не могу, — взмолился Гидеон.

— Ты можешь. Еще как можешь.

— Ток, — всхлипывал юноша, — я начинаю чувствовать ток. Снимите меня отсюда немедленно.

Глаза Шимшона налились кровью, он зарычал:

— Трус! Постыдись, трус!

— Не могу! Я себе все кости переломаю, слишком высоко.

— Ты можешь, и ты должен. Но ты — сумасшедший, вот кто ты.

Псих и трус.

Эскадрилья реактивных самолетов, направляясь на воздушные парад, пронеслась над их головами. В четком строю шли самолеты на запад, с пронзительным воем, словно стал гончих псов. Но вот машины скрылись, и наступившая тишина, казалось, удвоилась. Юноша тоже перестал всхлипывать. Кинжал выпал у него из рук, воткнувшись острием в землю прямо у ног Шимшона Шейнбойма.

— Что ты наделал? — заорал низкорослый офицер.

— Я не нарочно, — взмолился Гидеон — он выскользнул из рук.

Шимшон Шейнбойм наклонился, подобрал на земле камешек, выпрямился и с неистовством швырнул его в спину сына, висевшего между небом и землей:

— Пиноккио! Тряпка! Жалкий трус!

И тут утих ветер с моря.

Нестерпимый зной вновь навалился всей своей тяжестью и на людей, и на неодушевленные предметы. Рыжеволосый веснушчатый парашютист пробормотал как бы про себя:

— Он боится прыгнуть, дурак, он убьется, если будет стоять там.

А одна девушка, худая и некрасивая, услышав эти слова, прорвала кольцо людей, воздела руки к. небу:

— Прыгай ко мне, Гиди, с тобой ничего не случится.

— Интересно, — заметил ветеран — кибуцник в спецовке, — интересно бы знать, хватило ли кому-нибудь ума позвонить в Электрическую компанию и позаботиться о том, чтобы отключили ток.

Он повернулся и направился к кибуцным домам, что на плоской вершине холма. В его быстрых, порывистых шагах чувствовалась злость; но вдруг длинная автоматная очередь, раздавшаяся совсем близко, ошеломила его. На мгновенье привиделось ветерану, что, вот, стреляют ему в спину. он тут же понял он, что происходит: командир подразделения, светловолосый красавец, герой солдатских легенд, пытался автоматной очередью перебить электрический кабель.

Напрасно.

Тем временем пригнали с кибуцного хоздвора потрепанный пикап, выгрузили из кузова несколько лестниц, а также старенького доктора, и наконец, сняли носилки.

В эту минуту всем показалось, что Гидеон принял внезапное решение. Мощным толчком он отделился от кабеля, испускавшего голубоватые искорки, кувырнулся в воздухе и повис на единственной стропе в полуметре от провода. Голова его — внизу, а сожженные подошвы ботинок дергаются в воздухе совсем близко от нижнего кабеля.

Трудно сказать со всей определенностью, но казалось, что пока еще он серьезно не пострадал. Вися вверх ногами, он безвольно болтался в пространстве, словно забитый козленок на крюке мясника.

Какое-то истерическое веселье вдруг охватило кибуцную детвору, наблюдавшую за Гидеоном. Они заливались лающим смехом. Заки хлопал себя по плечам, по коленям, трясся в конвульсиях, задыхался, прыгал на месте, вопил, словно маленькая, злая обезьянка.

Что побудило Гидеона вдруг вытянуть шею и присоединиться к детскому смеху? Может, из-за странной позы ум его помутился: кровь ударила в голову, язык вывалился наружу, повис растрепанный чуб, и только ноги с силой лупили небо.

Еще одна эскадрилья реактивных самолетов расколола небосвод. Солнечные лучи ослепительно отражались дюжиной стальных птиц, изваянных с суровой красотой. Их строй был подобен острию копья. Рев сотрясал землю. Унеслись они на запад, и пала глубокая тишина.

Пока же старенький доктор уселся на носилки, закурил сигарету, устремил пустой взгляд на людей, на солдат, на шастающих детей, говоря про себя: «Что будет — то будет, а чему быть — того не миновать. Ну и жара сегодня».

Время от времени разражался Гидеон неосмысленным смехом. Его болтающиеся ноги описывали неуклюжие круги в пространстве, мутном от пыли. Кровь, отхлынув от затекших органов, прилила к голове. Глаза начали выкатываться из орбит. Мир объяла тьма. Пылающий пурпур сменился пляской фиолетовых пятен. Он высунул язык. Дети восприняли это как поощрение к шуткам.

— Перевернутый Пиноккио, — восторженно вопил Заки, — может, хватит глядеть на нас кривым глазом? Может, ради нас пройдешься на руках?

Шейнбойм поднял руку, чтобы шлепнуть наглеца, но попал в воздух, потому что малец шмыгнул в сторону. Старик кивнул белокурому командиру, и двое перешептывались две-три минуты. В данный момент юноше не угрожает опасность, поскольку у него нет никакого контакта с электричеством. Но нужно его немедленно вызволить, ибо эта комедия не может длиться вечно. Лестница тут не поможет: слишком высоко. Может, стоит попытаться вновь снабдить его кинжалом, убедить его перерезать последнюю стропу и прыгнуть на полотнище брезента. Ведь такой прыжок — обычное упражнение в тренировке парашютистов. А главное — действовать быстро, потому что ситуация унизительная. Да и дети вокруг. Низкорослый офицер тут же снял гимнастерку, завернул в нее кинжал. Гидеон простер руки, пытаясь поймать сверток. Но гимнастерка и завернутый в нее кинжал, пролетев рядом с полусогнутыми его руками, шлепнулись на землю. Дети захихикали. Лишь после трех неудачных попыток удалось Гидеону схватить гимнастерку и извлечь кинжал. Он держал его негнущимися пальцами, потемневшими от прилива крови, весь простершись вниз, к праху земному. Вдруг юноша приложил лезвие к пылающей щеке. Сталь отдавала свою прохладу. Сладок был этот миг. Он открыл глаза и увидел перевернутый мир. Все казалось ему забавным: пикап, поле, люди, отец, армия, детвора и даже кинжал, зажатый в руке. Он скорчил рожицу стайке детей, от всей души рассмеялся, помахал им кинжалом. Хотел им что-то сказать. Если бы только смогли они увидеть самих себя его глазами — перевернутыми, снующими, как перепуганные муравьи, — наверняка посмеялись бы вместе с ним. Но смех обернулся тяжелым кашлем, глаза его налились, словно Гидеон задыхался от удушья.