Известие о том, что моя возлюбленная стала осведомителем, едва не разбило мое сердце. Но несмотря на это, несмотря на раздирающие меня противоречия, внешне я ничем не выдал душевной сумятицы. Мелкий эсэсовский чин потягивал чай из кружки, предпринимая жалкие попытки сделать вид, будто он не слушает, будто его вообще нет в комнате.

— Ты только и сделала, — сказал я, включаясь в двойную игру, — что наговорила кучу никому не нужной лжи.

Миранда взглянула на эсэсовца. В ее взгляде я прочел, что она почему-то боится меня, боится, что я рассвирепею и наброшусь на нее. Восток это заметил и поразился тому, сколь ошибочным было мое мнение об этой девчонке. Любовь к ней была самой большой моей глупостью, хотя только в тот миг расставания с иллюзиями я понял, сколь катастрофически разрушительной могла оказаться эта глупость. Пять минут мы сидели в полной тишине, и за это время, когда мы пребывали в показном бездействии, сержант Север преодолел почти весь путь до Домика Егеря, где ничего не подозревающий лейтенант Юг все еще находился в постели. Наконец мелкий эсэсовский чин, признав, что последняя из уловок гестапо провалилась, перешел к следующему этапу. Он высунул голову в коридор и позвал:

— Можете войти.

Через несколько секунд вошли Берт и Эстель.

Понятное дело, единственная свободная пара стульев находилась между Мирандой и мной. Естественно, Берт с Эстель побоялись сесть рядом со мной. Они стояли и нервно болтали о какой-то ерунде, пока эсэсовец, который уже занял прежнее место, не обратил внимание на их смущение и не попытался облегчить его.

Сержант Север приближался к Домику Егеря с крайней осторожностью. Он бесшумно двигался по густому подлеску. Представлялось вероятным, что Бригадир СС, предвидя его следующий ход, радирует о нем подчиненным и отдаст приказ перекрыть все подступы. Когда впереди показался Домик Егеря, сержант Север обнаружил, что у входной двери действительно выставили часового из гестапо. Северу ничего не оставалось, как сесть, набраться терпения и довольствоваться ролью наблюдателя в слабой надежде на то, что ему представится шанс предупредить товарища. Он спрятался в кустах у тропинки ближе к домику, чем в тот, теперь кажущийся таким далеким, день, когда он напал на лейтенанта Юга.

Ждать Северу пришлось недолго: не прошло и пяти минут, как на большой скорости подъехали Бригадир СС и шпионка Альма. Он смотрел, как они прошелестели мимо, их сапоги находились на уровне его глаз. Обнаружить его было невозможно. Это была его территория. Он находился в своей стихии. Вражеская парочка скрылась в доме, часовой остался снаружи.

Мать лейтенанта Юга провела шпионку Альму и Бригадира СС прямо в гостиную. Она была единственной, кто уже встал, и поэтому именно она открыла дверь. Ее муж еще крепко спал и видел сны, какие только могут сниться виновным. После нескольких волнительных минут мать лейтенанта Юга покорно провела наверх представителей оккупационных сил.

Как бы мне хотелось пропустить эту сцену, как бы хотелось сказать простыми, скупыми словами, что младший лейтенант Юг вел себя, как и полагается вести верному воину вооруженных сил Ее величества. Но к несчастью для меня, к несчастью для нас, к несчастью для самой Англии, этого не произошло, нет. Вид входящего в комнату Бригадира СС напугал лейтенанта Юга. Нет сомнений, что его страшили ужасы пыток и лишения тюремного заключения. У другого человека, стойкого, с верным сердцем и крепкого духом, эта мимолетная слабость быстро бы миновала. Необходимость хранить молчание немедленно возобладала бы над всем остальным. Предстоящие трудности превратились бы лишь в многочисленные бастионы, препятствующие капитуляции. Решение держаться, и держаться до самого конца, было бы выработано, принято, упрочено и возведено на пьедестал — твердое, как гранит, ковкое, как медь. Но лейтенант Пол Юг забыл все, к чему готовился, он не стал слушать голос своей совести, он опозорил друзей, и, хуже всего, он предал свою страну, империю, королеву.

— Это все Эндрю, — сказал он. — Это он заставлял нас.

О несправедливость! В этот самый момент пала наша страна. В это самое мгновение рок обрушился на нас. Возможно, в будущем, когда прекратится эта гнусная оккупация, когда миролюбивые страны всего света объединятся, чтобы изгнать фашистских гадов с нашей земли, когда Англия поднимется с колен и воспрянет, и вернет себе свободу и гордость, и снова станет старшим и уважаемым братом в семье наций, — возможно, тогда тот страшный миг превратится просто в историю, в случай, изучая который школьник будет качать головой и думать: «Я так никогда бы не поступил». Но в нашем нынешнем положении мысль о том предательстве, а другого слова не подберешь, — это не просто факт прошлого, это та самая шпора, которой мы подстегиваем наши силы-жеребцы на новые атаки и нападения. Этот случай ни больше ни меньше, чем воплощение нашего позора, нашего гнева, нашей жажды самоискупления.

А в лагере для интернированных Берт пытался вывести меня из себя, дабы я в гневе проговорился.

— Мы знаем, ты считаешь нас виновными в смерти Мэтью, считаешь, что мы не все сделали для того, чтобы он остался в живых.

— Если бы мы раньше предприняли меры, — прочирикала Эстель.

— Но какой смысл в убийстве невинной собаки?

Я скрестил руки и уставился в стену у них над головой, словно там было что-то невероятно интересное — например, редчайшая бабочка. На самом деле я смотрел сквозь стену и видел воображаемый вариант событий, которые происходят сейчас в других местах, — вариант, надо сказать, во всем, кроме незначительных деталей, оказавшийся необыкновенно точным.

— А теперь мы слышим, что ты замышляешь против нас что-то вроде плохо разработанного заговора.

— Если он все еще у тебя, — сказала Эстель, — мы были бы благодарны, если бы ты вернул нам альбом с фотографиями. Кража — очень дурной поступок, очень дурной, говорю тебе.

Я впервые дернулся. Я помнил свои сомнения по поводу уничтожения того, что осталось в этом мире от нашего друга.

Мое движение не осталось незамеченным. В разговор вступил эсэсовец.

— Что вам известно о фотоальбоме? — спросил он.

Но, несмотря на то что это потеряло всякий смысл (лейтенант Юг уже вовсю излагал фашистам все, что они хотели узнать), я хранил молчание.

Через двадцать минут после того, как шпионка Альма и Бригадир СС вошли в Домик Егеря, сержант Север увидел, как они выходят. За ними следовал лейтенант Юг, облаченный в форму гитлерюгенда: черная куртка, черные брюки, белая рубашка, школьный галстук, сверкающие черные ботинки. Последними вышли родители Юга, одетые в парадное, словно для митинга или казни. С первого же взгляда сержант Север понял, что младший лейтенант сломлен. Он шел, понурив голову, а руки, хотя и свободные, держал так, словно на них надеты наручники.

— Будь ты проклят, — прошептал Север. — Будь ты навеки проклят.

Они, все эти взрослые, разговаривали вокруг него, над ним, но изредка и с ним. Он угрюмо, но вполне послушно отвечал. Когда они ступили на дорожку, идущую мимо сержанта Севера, он смог разобрать слова.

— …Примерно в течение часа, — сказала шпионка Альма.

— И что тогда? — спросил отец лейтенанта, отчаянно желая продемонстрировать свое раболепие перед оккупантами. — Вы точно знаете, что его не арестуют?

Какой разительный контраст. Сержант Север не мог не сравнить предательский коллаборационизм отца Юга с патриотическим сопротивлением его собственного отца.

— Ну, — сказал Бригадир СС, — это зависит от многих обстоятельств.

— От каких? — выпалила взволнованная мать Юга, но тут же пролепетала: — Прошу прощения. Я хотела спросить, вам известно, от каких?

— Меня ведь не посадят в тюрьму, правда? — вставил лейтенант Юг, и голос его более чем когда-либо походил на девчоночий.