Как думаете, правильно я рассуждаю? Иначе ничем не мог объяснить ее агрессивность (правда, сам не знаю отчего, но кажется мне, что, не заговори я про давний случай-то, и Бетти Джун спокойно бы со мной переспала, раз уж все равно было заплачено). Совсем, по-моему, не то любопытно, что она меня прикончить собралась, тут и гадать нечего почему да за что - просто от стыда, что вот я теперь про ремесло ее знаю, могла бы, - а вот как это мне в голову сразу не пришло, к чему дело идет, как это я той ее приклеенной улыбочки не понял.

Я к чему веду-то, послушайте, пожалуйста, это очень важно (нет, в самом деле ужасно важно), чтобы во всей моей истории разобраться: понимаете, очень часто так получается, что другим все ясно, а я никак в толк не возьму что да как. Меня это не скажу, чтобы так уж тревожило, ну разве что в тех случаях, когда от опасных животных, вроде бедняжки Бетти, увертываться вынужден. Но объяснить все-таки нужно, а объяснение только одно нахожу: что бы ни происходило, я обычно сразу несколько смыслов в происходящем усматриваю, и нередко один другому противоречащих, исключающих друг друга. К примеру, ту же историю с Бетти Джун взять, разве исключено, что она, уж семь лет проституцией занимаясь и во всяких неприятных переделках побывав, подобно мне сумела наконец постичь, до чего смешное это дело, которое звонким непечатным глаголом называется, и когда я ей повстречался, возьми да реши: сейчас я ему докажу, что в точности как он обо всем таком думаю, и такой у нас замечательный трах получится, животы надорвем от хохота, вспоминая? А если без чрезмерного драматизма обойтись, что же страшного в допущении, что случай тот у меня в комнате она давно позабыла и просто смешно ей стало, когда она меня вдрызг пьяным увидела, - дай-ка, думает, изопрониловым спиртом на него плесну, глядишь, прочухается. Или еще проще: видит, у меня ни черта не выходит, и улыбается, здорово, мол, семь долларов заработала, а дела-то всего ничего, помяла его кой-где, вот и все. Себя я выгораживать не слишком стараюсь: очень может быть, другой в этой ситуации обнаружит нечто такое, что от моих соображений ничего не останется, а еще кому-то сами соображения эти и в голову бы не пришли. Согласен, большинству мужчин (а уж женщинам всем без исключения) мотивы Бетти Джун совершенно понятны. Но мне - нет.

Но, с другой стороны, много есть совершенно понятного мне и непонятного другим, - оттого и главу эту я написал, а может, и всю книгу.

У нас с Гаррисоном была привычка встречаться за ленчем в кондитерской на Рейс-стрит, рядом со старым театром. Принадлежала эта кондитерская судье, который вел дела, связанные с сиротами, - симпатичному такому мужчине, который по эстетическим соображениям запретил у себя в кафе все горячее: ему не нравился запах от горячих сковородок. Уже эта принципиальность непременно меня бы расположила к его заведению, но вдобавок к ней владелец вообще отличался своеобразными мнениями и, подобно мне, любил подробно, нешаблонно объяснять собственные поступки, чаще всего постфактум, - занимая этими объяснениями своих клиентов, разглагольствуя во весь голос, так как был слегка глуховат.

В эту кондитерскую я и направился, распрощавшись с Марвином. Рейс-стрит вся полыхала в пыльных лучах обжигающего солнца, и прохожих почти не было видно. Какие-то чумазые ребятишки играли в салочки на широкой лестнице театра, скача по потрескавшимся ступеням и цепляясь за проржавевшие перила полуразвалившегося павильона, где помещалась касса. По всему фасаду театра, на стенах сводчатых галерей, под архитектурными украшениями, напоминавшими зачерствелый пряник, были расклеены афиши "Оригинальной и Неподражаемой Плавучей Оперы Адама".

Я вошел в кафе, выслушал приветствия судьи - малорослого, лысого щеголя с бутоньеркой, сам его приветствовал, заметив, что выглядит он ну просто как миллионер с картинки, и только тут вспомнилось, что стоит мне захотеть, как мой друг Гаррисон станет на три миллиона богаче. Можете мне не верить, но я в самом деле об этом почти забыл. И не вздумай мне сравнить судью с миллионером, так бы скорей всего и не вспомнил, пока не сделалось бы поздно. Хорошо, что не совсем выбросил из головы.

Видите ли, хотя полученные от Юстасии сведения внушили мне уверенность, что процесс я выиграю (оставалось только добиться, чтобы апелляция не рассматривалась, пока не будут представлены дополнительные материалы по делу. А потом можно тянуть, сколько душе угодно, и пройдут выборы, и в апелляционном суде место Ролло Мура займет Джо Сингер, а тогда уж я и вовсе не сомневаюсь, что в суде округа решение вынесут, какое нам желательно), - да, хотя нити теперь были у меня в руках, из этого никак не следовало, что я обязательно доведу тяжбу до благополучного конца. Вовсе не исключено, что сочту разумнее попридержать поступившую новую информацию, и она вместе со мною нынче уйдет в небытие, а не будет передана молодому Джимми Эндрюсу или мистеру Бишопу, которые могли бы ею воспользоваться после моей кончины. Примите во внимание, я ведь тогда был, можно сказать, законченный циник, особенно во всем касавшемся денег, а кроме того - и тут уж никакого нет цинизма, - мне казалось, что Гаррисон не заслужил этих денег, если только он не покончит с прежними своими слабостями. Я считал вот как: чтобы оказаться по-настоящему достойным такого наследства, надо продемонстрировать силу характера, стоически перенеся и тот исход, при котором он его лишается, - весьма возвышенные понятия для циникато, а? В общем, пока счел я за лучшее о записке Юстасии промолчать.

Я опоздал минут на пять, Гаррисон уже меня ждал, беседуя с судьей. Мы сели за обычный наш столик.

- Джени что-то совсем скисла, когда я к тебе сюда ехать собрался, - говорит он. - Ты зачем ее изводишь?

- Извожу?

- Ну да, записка эта, которую утром ты написал. - В тоне Гаррисона чувствовался мягкий укор. - Сам знаешь.

- Ах вот что. - Я улыбнулся. - Извини, совсем забыл. - Подошла официантка, я сделал заказ, так как Гаррисон распорядился еще до моего прихода. - Только я ведь не просто пошутил, Гаррисон. Вот капитана Осборна возьми, ему года два проскрипеть осталось, не больше. Поставь себя на его место - тебе разве не было бы приятно, если бы прелестная женщина, ну как Джени, напоследок с тобой пококетничала? Он же ей худого сделать все равно не может. Что ты злишься?

- И не думал злиться, - отвечает Гаррисон с улыбочкой такой кислой, - думал, ты просто шутки свои идиотские шутишь. А раз ты серьезно хочешь, чтобы она перед этим старым козлом красовалась, тогда тебе уши оборву, уж будь уверен-

Я протянул ему зажженную спичку. Сидим курим, вроде пока все с ним иеплохо.

- Оборви, раз не терпится,- говорю.- А вот Джени, по-моему, куда разумнее к этому отнеслась. Знаешь, что она мне в ответ написала?!

- Нет.

- Что согласна сделать, как я прошу, а я за это должен сходить к Марвину Роузу, пусть посмотрит и скажет, уж не в педики ли я подался. Слово в слово привожу.

Гаррисон улыбается с облегчением.

- Отлично, - говорит. - А чего это она тебя подозревает? Или, может, такие вопросы задавать нельзя?

- Можно, только не так в лоб, пожалуйста. Понимаешь, я вчера вечером все в окно смотрел, потом за книжку взялся, а остальное побоку.

- Стареешь, что ли? - забеспокоился Гаррисон,

- Лучше сойти с дистанции, пока еще ноги не отказали, не думаешь? - засмеялся я. - В общем, Марвин вроде бы ничего страшного у меня не нашел, тем более внизу. Я как раз от него.

Вижу, Гаррисон опять заволновался.

- Так, значит, ты сделал, как она велела?

- Угу.

Подошла официантка: сэндвич с беконом и помидором для Гаррисона и холодный чай, а мне сливки, швейцарский сыр со ржаным хлебом и холодный кофе.

- Ну и дальше что? - спрашивает Гаррисон. - Ни черта не понимаю. У тебя что ни день все по-новому.