Больше мы на тему нашей находки не разговаривали. Яков Петрович каждый раз, когда я пытался поднять тему вновь, уходил от ответа, а после и вовсе уехал за границу, и наше с ним общение прервалось.

Что оставалось мне? Я понимал, в захороненных останках на первый взгляд не было ничего необычного, но кто-то же замуровал стену? Я пытался размышлять без фантазии и готов был обнаружить и причину деформации черепа, вплоть до врожденных патологий, но если это не было тайной, то нужно было ли так тщательно скрывать улики? Я решил, что обязательно спущусь под землю снова, а для начала поговорю с криминалистами на предмет врожденных аномалий. Договорился о встрече с академиком Пазуховым, который долгие годы изучал врожденные патологии у младенцев, зараженных во время взрыва на Чернобыльской АЭС. Я, откровенно говоря, туманно объяснил причину визита, сказал лишь, что покажу ему фотографии костей, которые заинтересовали моего научного руководителя. Соврал одним словом, кроме того, академик был довольно стареньким, и я рассчитывал на непредвзятое мнение, не основанное на каких-либо сведениях, почерпнутых из современных таблоидов. А то у меня был забавный случай, когда я пришел общаться со «специалистом», а он мне едва ли не пересказал мою собственную статью по интересующей меня теме.

Сидим мы с академиком, лауреатом Ленинской премии, награжденным орденом Почета, дважды Героем Советского Союза, Петром Сазоновичем Пазуховым у него в кабинете и говорим о династии Минь. Петр Сазонович оказался заядлым востоковедом и в минуты досуга с удовольствием изучал Китай.

– Понимаете, Даня, не возражаете, если я буду вас так называть?

Отрицательно мотаю головой, нет, мол, ради бога.

– Китайская культура уникальна по своему воздействую на менталитет миллиардов людей, Даня, в ней духовная сущность столь неотъемлема от материального мира, что трудно найти на земле что-то более полное по своей доступной форме передачи знаний от поколения к поколению.

Возразить мне было совершенно нечего, поэтому я кивнул:

– Восточная философия довольно близка к телесному миру, и вы поэтому стали врачом и криминалистом?

– Врач – это у меня наследственное, – посмеивается.

– А криминалистика?

– Тут сложнее, – после паузы, – отца во время войны сгноили в лагере, я дошел до Ельцина и потребовал эксгумации обнаруженных останков. Знали бы вы, Даня, сколько поисковых групп я обошел, прежде чем мы смогли начать поиски.

Томительная пауза, которую прервал я:

– Сожалею.

– Когда мы обнаружили захоронение, то не смогли долго опознать по структуре скелетов, чьи останки мы обнаружили, и я совершенно не мог понять причину этой деформации; конечно, как врач, я понимал: ткани были подвержены какой-то обработке, и возможно, лучевой. Но это могли быть и препараты, ведь кости на самом деле очень гибкие.

У меня немного удивленный взгляд:

– Да, да, Даня, вспомните японских императриц, которым в младенчестве перевязывали ступни, и в зрелом возрасте они не могли сами передвигаться, потому что нога не выросла, кости так и остались деформированными перевязкой и, естественно, они не выдерживали веса человеческого тела. Та же схема. Если воздействовать на кости в зародыше, то может родиться просто урод.

– Как?

– Колоть препараты, воздействовать облучением, электричеством, и тогда может родиться ребенок с поврежденными функциями скелета.

И тут я положил на стол фотографии, которые мне показывал мой знакомый диггер. Подвинул к Петру Сазоновичу:

– Примерно такие?

Пазухов взял со стола фотографии и долго рассматривал их. Взял лупу, чтобы рассмотреть какие-то особенности, он бледнел так быстро, что я боялся, что ему стало дурно. Поднялся, взял графин и налил в стакан воды. Подал академику и молча сел напротив него:

– Смещенные шейные позвонки, неестественная форма черепа, слишком удлиненные пальцы. А вот и шестипалый зародыш. А это ребенок со слишком большой черепной коробкой, которая тяжелее его скелета. А вот скелет с неестественно прямой спиной… вживленные пластины… судя по светлым подтекам, разрушающие костную ткань…

– Иными словами, – начинаю я.

– Иными словами, Даня, – академик отложил лупу и внимательно посмотрел на меня, – даже не будучи специалистом, можно сказать, что скелеты принадлежат людям, на которых были поставлены медицинские эксперименты.

– Да, мне тоже так показалось, когда я увидел эти фотографии.

– Где вы их взяли?

– Дал один человек, – уклончиво ответил я. Ну правда, зачем моя откровенность человеку, у которого был замучен в застенках отец.

Секундное молчание. Барабанная дробь пальцами по столешнице:

– Удивительное дело, но эти деформированные останки мне очень напомнили именно те, что мы видели с поисковиками, когда обнаруживали могильники с захоронениями у концлагерей.

Я напрягся:

– Вы о тех, которые были на территории бывшего Советского Союза.

– Да, Даня, именно о них, – мимолетная улыбка приходящего в себя человека, тяжелый взгляд на меня, – это вас так удивило?

– Нет, – честно сказал я.

– Тогда рассказывайте, – откинулся на спинку кресла и засунул руку в карман брюк.

Честно говоря, первая паническая мысль – профессор лезет за оружием. Нет, ничего такого. Просто достал сигареты.

– Под землей нашли вот эти останки, – начал я деликатно издалека, – судя по имеющимся данным, тела хоронили в непосредственной близости от того места, где они были умерщвлены с помощью опытов или по иным другим причинам.

– Анализ почвы?

– Откуда узнали? – я чуть удивился.

– Все просто, Даня. – Он закурил и выпустил из носа тонкие струи дыма. – Если люди были умерщвлены прямо на месте, то почва пропитана не только кровью, но и потом, и, простите, мочой. Мне приятно, что вы не улыбнулись. Однажды мой студент изволил несмешно пошутить, что, мол, приговоренный описался от страха, и студент тут же был отчислен из Академии права. Просто сальные и прочие железы в момент смерти полностью расслабляются – и все происходит непроизвольно. Когда человека приговаривают к смерти на электрическом стуле, то после этого приходится мыть пол.

Я не смеялся. Мне было совершенно не смешно. Такая горечь стояла комом в горле, словно я сам видел, как умирали дети, вызывая смех тем, что мочевой пузырь опорожнялся сам по себе. Сокращение мышц во время смерти. Тряхнул головой, взял пачку сигарет Петра Сазоновича и дрожащими пальцами вынул сигарету, прикурил и нервно выпустил дым из носа. Академик смотрел на меня спокойно:

– Поэтому я стал криминалистом, Даня, я хотел точно знать, за что отвечает человек, умерщвляя себе подобного.

– Я догадался, – кивнул в ответ.

– Кстати… – Петр Сазонович снова уткнулся в фотографию, потом взял ее и пошел в свою лабораторию, расположенную в соседнем помещении.

Я с любопытством ждал его возвращения.

– Идите сюда, Даня, – зычно позвал он.

Я мигом вскочил и быстро пошел в лабораторию. Прохлада. Идеальная чистота. Хром и пластик оборудования. Запах какой-то непонятный. То ли медикаменты, то ли что-то химическое, то ли тальк, то ли сандал, то ли воск. Я проскользнул между двумя установками каких-то мерно гудящих баллонов и подошел к белоснежному столу, на котором лежали фотографии.

– Сюда, – раздался голос слева.

Я обернулся и не сразу увидел Пазухова за огромной установкой – невероятных размеров микроскопом. Подошел и встал у плеча.

– Ну-с, смотрите, – академик отстранился, давая мне возможность прильнуть к микроскопу. Я взглянул. Когда глаза привыкли к диоптрии, то увидел на огромном сером предмете выбитые цифры.

– Это номер, – пояснял мне Пазухов, – практически как в концлагере, только с той разницей, что цифрами обозначаются зашифрованные препараты, которые были использованы для обработки конкретного человека.

Я невольно вздрогнул.

– То, что живые подопытные не могли ничего говорить, – это нормальная практика, принятая еще в фашистской Германии, им просто отрезали или высушивали языки. Во-первых, с криком выходит энергия, которая необходима для составления графика воздействия болью на определенный участок тела, а во-вторых, крик все же способен облегчить болевое воздействие, а это мешает исследователям.