... Улыбающееся лицо движется все ближе, ближе, ближе… Глаза в глаза…
— Дик, – простонала Рита. – Куда ты? – Не уходи…
Крестик на прокушенной шее медленно, как маятник, из стороны в сторону… Дальше, ближе… Дальше, бли… Резкая боль и кровь из лопнувших губ на грудь, на шею, на старый свитер Яна…
— Зеркало, зеркало, зеркала… – бессвязный лепет, прерываемый стонами и нечеловеческим воем. – Дорога… кошка на обочине… День убивает… убил всех…
Взлетает вверх рука, прикрывая растрепанные волосы:
— Не бросайте! Не бросайте! Я не хочу! Я – живая!!!
Золотая улыбка Мака:
— Не все так просто, девочка… Ты так ничего и не поняла…
— Не хочу, не хочу больше… Не могу…
Комок в горле, слезы в больных глазах… Запах травы. Щекочет ноздри, заползает в голову. Дрожащие руки тянутся жадно:
— Дик, дай… дай…
Черные очки Мака:
— Ты поняла меня, девочка?
Судорожные движенья головой:
— Да, да, да, да… Дай, Мак…
Тихий смех в ответ. Холодно. Боже, как холодно… Свеча перед зеркалом… Там, в глубине, чье-то лицо… Кто ты? Кто ты? Кто?!! Сэр, не молчи!!! Собаки, терзающие лежащее тело…
— Нет! Нет! Нет!!!
Крик несется, безумный и безудержный. Рита пятится в угол, загораживая окровавленной рукой глаза, нащупывает второй что-то и тянет, тянет изо всех сил… Спрятаться, закрыться, чем угодно… Падает скрученный холст. Поднимается пыль над бесконечной дорогой… Кружит, смеется… Какое яркое солнце! Болят глаза… Рука в черном рукаве – в пальцах черные очки: возьми… Гадливо: “Нет, нет!” Ноги упираются в угол, дальше, дальше… Спина вжимается в белую безжизненную фигуру на холсте. Фигура оборачивается, смеется, тянет руки… Нет лица – на сером пятне головы черные очки и кровь из прокушенного горла… Дым сигареты в глаза, огонек ближе, ближе… Дрогнула рука – от ожога ровный круг…
— Мне – максимальный.
Пальцы девушки впиваются в рукав ее спутника, синеют, растут… На спутанные волосы сверху комья земли… Жалкое поскуливание:
— Не надо… не надо…
Неулыбчивые, недетские глаза девочки светятся злобным торжеством. Ленка в петле… Обломки дома падают медленно, тихо кружась… Пыль над бесконечной дорогой… Тонкая рука в кожаном браслете протягивает сумку. Золотая улыбка Мака: дошла? Пальцы жадно вцепляются в кожу сумки, рвут застежку…
— Не могу, не могу больше… – лихорадочно набирают шприц. Глаза завороженно смотрят. Капля на кончике иглы… В ней – жизнь… Быстро закатывается рукав. Язвы на сгибе руки чмокают жадно. Игла касается кожи. Вот оно, ну!!! Полкубика в вене. Дикий вопль Яна:
— Что ты делаешь?!! Там воздух!!!
И пустой шприц отлетает к стене, разбиваясь на осколки, разваливаясь на детали, жалобно звякая…
... Закрываются глаза, и приходит ночь…
Главная площадь города пуста и безжизненна. Еще не взошло солнце, но в воздухе пахнет свежестью раннего-раннего утра.
Все горожане спят и видят сны, бесцветные и плоские. Бетонная громада автобуса-памятника медленно трогается с места. Колеса, разрывая на куски асфальт, становятся резиновыми и упругими. Звенят, выпадая, стекла в салоне, пахнет бензином и чем-то еще – непривычным и резким, не бывшим никогда ранее на этой площади, в этом городе, на этой земле… Ошалевшую фигуру черного сторожа вдавливает в пыль бетонный монстр. Автобус долго раскачивается, словно только что проснувшееся тяжелое животное, потом раздается гудок – длинный, протяжный. Из близлежащих домов выглядывают потревоженные жители, и лица их вытягиваются, перекашиваются в крике. Со всех сторон бегут черные, но автобус уже трогается, подминая колесами всех не успевших отскочить, медленно едет к тому месту, где была некогда будка-ожидалка, жестяная остановка с потерявшим цвет указателем. Двери медленно открываются, и высокий парень с гитарой ловко впрыгивает внутрь и, положив гитару на сиденье, оборачивается, улыбаясь:
— Ну что же ты стоишь? Едем!
Он протягивает руку, и Рита недоверчиво, осторожно поднимает свою.
— Быстрее, – торопит Ян. – Только мы успели! Быстрее!
Где-то за спиной тяжелое дыхание Мака. Рита, решившись, подает руку и мгновенно оказывается в салоне. Двери закрываются резко, словно только этого и ждали. Автобус трогается. Ян трясет Риту за плечи и в глазах его слезы:
— Мы успели! Мы дождались, понимаешь?!
Рита кивает, все еще не веря, но автобус набирает ход. Рита смотрит в окно на остающийся город, машинально садится на одно из сидений и, ощутив настоящую тряску езды по не очень ровной дороге, молча плачет.
— Все будет хорошо, – улыбается Ян. – Теперь все будет хорошо.
И звучит странная музыка, похожая на церковную, и словно кто-то рядом или в ней самой бубнит молитву, заунывно и привычно. Тонкая рука, дрожа, зажигает свечу и ставит ее к остальным, дотлевающим и еще горящим… Язычок пламени вздрагивает, но горит, горит… Тихо плавится воск…
Они метались с квартиры на квартиру, жили у родителей и друзей, и было хорошо и плохо одновременно. Боль заглядывала к ней, как к давней хорошей знакомой.
— Я не могу, – однажды пожаловалась она, когда они сидели на кухне и пили чай. – Я не думала, что обрести себя здесь это так тяжело и сложно…
— Терпи, – философски заметила Боль (сказать по секрету, она давно поняла, что Боль – лучший философ из всех ею виденных и прочитанных). – Иначе утянет туда.
— Может, так будет лучше? – вслух подумала она и тут же встряхнула головой. – Нет, наверно, нет…
— Тебе все еще хочется жить там? – спросила Боль.
— Иногда, – призналась она. – Когда очень плохо.
— Тогда вернись, – посоветовала Боль. – Вернись, чтобы все, наконец, решить и выбрать. Ты просто не сможешь так дальше.
И она поняла, что Боль, как всегда, права. Для того чтобы жить дальше, нужно выбрать свой мир. Тот, один-единственный, в котором она и будет настоящая.
— Пожелай мне удачи, – попросила она.
— Удачи, – серьезно сказала Боль.
Была весна, и ее снова здесь не стало. Не стало надолго.
МЕСТО – ВРЕМЯ – ТРАНЗИТ
— Скорый поезд Владивосток – Москва с третьего пути отправляется… Внимание, пассажиры! Скорый поезд Владивосток – Москва с третьего пути отправляется, – надтреснутым голосом вещал громкоговоритель на полуосыпавшейся стене грязно-зеленого цвета. Маленький зальчик провинциального вокзала был почти пуст, дремали люди на лавочках, да пара бабушек, зорко, недоверчиво охраняла свои узлы и корзины. Девушка сидела на грязном подоконнике, облокотившись на небольшой кожаный рюкзачок, и смотрела в окно на освещенные ночными фонарями железнодорожные пути.
Они являли собой нечто единое – обшарпанный вокзальчик, существующий вечно, и девушка, вросшая в его подоконник, как неотъемлемая его часть, сродни громкоговорителю, заплеванным плитам пола и грязным стеклам с разводами.
Мерное бурчание, сопение и шипение вокзальчика нарушил резкий, громкий звук чего-то неожиданно упавшего и покатившегося. Девушка вздрогнула и оторвала взгляд от окна. У входа в зал, стоя на коленях, под сверлящими взорами напряженных старушек, собирал раскатившиеся краски невысокий человек в черных джинсах, со светлыми волосами, стянутыми в хвост черной резинкой. Он сложил все краски в коробку, близоруко огляделся по сторонам, на пару секунд задержал взгляд на подоконнике и торопливо направился к девушке.
— Привет, – чуть запыхавшись, произнес он и протянул коробку с красками. – Подержи, пожалуйста, я картины принесу.
Девушка молча кивнула, не удивляясь, и взяла коробку.
Минут через пять человек вернулся, волоча обмотанный тряпицами и перевязанный веревками крест-накрест большой прямоугольник. Он прислонил его к стене у подоконника и облегченно выдохнул:
— Все, спасибо.
— Садись, – предложила девушка и подвинулась, освобождая место.
Человек уселся на подоконник и вытер потный лоб ладонью, измазанной в краске.
— Ты кто? – спросила девушка.
Человек улыбнулся:
— Вольный художник.
— Это я поняла. Я не о том. Ты кто?
