Естественно, первым телефонной трубкой завладел Гоблин. Вцепившись в неё правой рукой, он отчаянно размахивал левой, пытаясь жестами что-то объяснить невидимому собеседнику. Ему одному понятные слова тонули в слуховом отверстии неправильно взятой трубки, поэтому и понадобились дополнительные средства убеждения — он чувствовал, что его не понимают. Полюбовавшись немного, я стащил его с табуретки, невзирая на возмущённый вопль. Тотчас Гоблин побежал ябедничать маме.

— Привет, — сказал я в трубку. Она была липкая от варенья, которым Гоблин самоугощался за несколько минут до звонка.

— Привет, Игорёк. У тебя есть какие-нибудь планы на завтра?

Серёга всегда был дипломатичен. Сразу ясно, что намечается не вечеринка и даже не совместная экспедиция в Институт. Я вздохнул и распрощался с надеждой выспаться.

— Допустим, нет. А у тебя есть предложения?

— Вчера звонил Шамиль. Новая вводная — будем валить деревья на Пискарёвском. Завтра мы с Пашей из бригады Фёдора едем покупать пилу. Купим, привезём на место, прокрутим, Паша мне покажет, как с ней обращаться. А поскольку на Смоленском остаются двое…

Дальнейшие его слова потонули в невообразимом гвалте. По-партизански ко мне подкралась Татка и, ухватившись за штанину, испустила победный клич. Папа был пойман. В это же время в коридоре Гоблин напал на спящую Собаку, которая спросонья не поняла, визжать ей или рычать. Она издала нечто среднее и несуразное, бросилась в комнату и чуть не сбила с ног Бабушку. Бабушка принялась протяжно охать и ругаться. Гоблин залился скрипучим смехом. Я зажал свободное ухо пальцем.

— Шамиль сказал, что кто-то из нас должен на один день подменить Пашу на Смоленском, — терпеливо повторил Серый. — Я подумал, что тебе всё равно надо забирать спецодежду из склепа.

Спецодежда здесь была решительно ни причём. Кроме меня кандидатов на подмену не было, и быть не могло. Серёга создавал передо мной иллюзию выбора и добровольного принятия решения. Но мне совершенно не улыбалась перспектива работать в компании незнакомых мне мужиков. «Учись, студент…»

— Может, хрен с ним? — спросил я, ни на что уже не надеясь. — Обойдутся без меня, а? Что я там буду делать? За водкой для них бегать? Я там никого не знаю…

— Ну, Фёдора-то ты знаешь! А кроме него там будет ещё только один. Так что это не аргумент.

Я и сам знал, что не аргумент. Но уже обрадовался, поскольку придумал более веский. Увы, он тут же вылетел у меня из головы. Убедившись, что попавший в плен папа ну никак не хочет этого обстоятельства заметить, Татка скукожила рожицу, сделав вид, что плачет, а не просто вопит, и пустила лужу прямо на мои ноги в носках. Пришлось взваливать Татку на колени и пытаться одной рукой стащить с неё штанишки, придерживая барахтающегося ребёнка локтем другой.

Думаю, что в подобных обстоятельствах телефонный разговор стал бы любому в тягость.

— Сдаюсь! — сказал я им обоим — Серёге и Татке.

— Тогда подъезжай завтра к одиннадцати к их вагончику.

— Хорошо-хорошо. Пока. Позвони завтра.

— Пока.

Я повесил трубку. Наконец-то можно перехватить вредную девчонку половчее. Страшная месть за невнимание — пописать на ноги обидчику — оборачивается дополнительными неудобствами. Придётся ещё раз испытать процедуру одевания. Татка была догадливой. Она уже знала, что её ждёт, и извивалась у меня подмышкой. Одеваться она не любила больше всего на свете. Почти также сильно, как и спать по ночам.

Мумия жены сидела на кровати, поджав под себя ноги.

— Завтра последний раз выхожу на Смоленское, — сказал я ей. — Ты не знаешь, где сухие Настины штаны?

Наивно было надеяться, что она мне ответит. Если бы это произошло, я мог бы испугаться от неожиданности. «Он шарахнулся в сторону от ожившего монстра, роняя ребёнка на мраморный пол…» Какой к чёрту мраморный пол? Впрочем, уронить Татку на паркет тоже немногим лучше. Я посмотрел на номер страницы раскрытой книги, лежащей перед Светкой. За полчаса она продвинулась на 45 страниц. Значит, живая. Хотя… Ещё надо подумать, может ли это являться объективным критерием.

В гостиной меня подкарауливал улыбающийся Гоблин с пистолетом в руках.

— Папа, пу! — заорал он, едва я переступил порог. — Пу! Папа, пу!

По сценарию мне полагалось грохнуться на пол и умереть в мучениях и судорогах.

— Минуточку, — сказал я, метнулся в свою комнату, подкинул орущую девочку Светке, вернулся на порог гостиной и театрально упал, раскинув руки. Несчастная Собака именно в это время возвращалась на своё место в коридоре. Правда, она успела увернуться, но зрелище падающего замертво хозяина наполнило её душонку неподдельным ужасом и непониманием происходящего, отчего ей пришлось разразиться хриплым лаем с подвыванием. Немедленно отозвалась Бабушка, и ругательства возобновились с новой силой. Естественно, Гоблин оглушительно смеялся и показывал Бабушке пальцем на труп отца. В общей суматохе я не сразу различил крик о помощи. Кричала мумия — Татка каким-то образом сползла с кровати и похитила одну из её книжек с нижней полки. Пришлось оживать. Услужливый Гоблин сунул мне сухие штаны для Татки и застеснялся своего хорошего поступка.

— Сумасшедший дом, прости Господи, — закончила ругаться Бабушка. Собака тявкала, как заведённая механическая игрушка. Я дождался, пока Татка сосредоточенно продефилирует в коридор, и закрыл дверь, отгородившись от ноющей, ругающейся, стреляющей из пистолетов и нападающей из-за угла тесноты нашей убогой хрущёвской квартирки. Облегчённо вздохнув, включил магнитофон и надел наушники, поставив ещё один барьер между собой и царящим здесь Вечным Шухером. Как же мы живём, если тяжёлый рок — успокаивает? Жена что-то беззвучно проговорила, хлопая губами, почесала спину и вновь превратилась в мумию.

Усталость навалилась неожиданно, неумолимым врагом, долго ждавшим своего часа, следившим за каждым моим шагом, чтобы вернее выбрать момент для нанесения удара — оглушить, свалить и растерзать. И нанесла, и совесть свалилась, оглушённая, и я с удивлением услышал её гаснущий голос, говорящий, что в гостиной Бабушка осталась одна против Гоблина, Татки и Собаки, что ей тяжело, что она старенькая, что я должен ей помочь.

— Цыц, — сказал я совести. — Пойди, поболтай со Светкой.

Я расслабился и постарался растянуть каждое мгновение, ведь альбом скоро кончится и я сниму наушники, и уложу спать Гоблина, и заберу Татку у Бабушки, и буду долго её укачивать, чтобы потом лечь в постель самому, почитать немного на сон грядущий, погасить свет и лежать, разглядывая в темноте, как в зеркале, прожитый день, и заснуть, наконец, под аккомпанемент душераздирающих воплей Безумного Кота…

Хмурые облака веером наплывали на сизое низкое небо, сумеречный ветер извивался между виселицами фонарей, цепляясь за ноги редких ошалелых прохожих, хищно свистел, молотил ледяными ладонями в хрупкие окна жилых домов, приглашая их обитателей выйти и померяться с ним силами. Никто не отвечал ему, и он с хохотом уносился прочь, взъерошивая кусты и нападая на деревья. Старая кряжистая берёза, растопырив руки-ветки, поворачивалась направо и налево, отбиваясь от окружившего её вихря. Тщетно! Ветер играл с нею, раскачивая из стороны в сторону, обламывая пальцы-сучки и заставляя трещать позвоночник ствола. Где-то вдали раненым слоном завыла электричка. Со стороны помойки мне наперерез метнулась абсолютно белая кошка с горящими синими глазами, перебежала дорогу по всем правилам дурных примет, словно негатив, потерявший свою киноплёнку. Что-то было в этой кошке, и в этих облаках, и в этом ветре. Что-то ещё, кроме них самих — неотвратимое, тяжёлое, чуждое чувствовалось рядом. Вокруг меня бушевали тени (тени чего?), их гнетущий хоровод обволакивал темнотой, как паутиной. Грязь под ногами плотоядно чавкала. Мостовая таращилась пустыми глазницами открытых люков. В лицо брызнуло чисто питерским месивом из снега и дождя с болотным запахом. Луна моргнула и погасла, задушенная звероподобным облаком. Ночь наступала с катастрофической быстротой.