Первою захворала Мушка. Еще утром она смеялась, шалила, а вечером ее, всю горячую, с лихорадочно блестящими глазами увели в лазарет, и мы узнали от лазаретной Даши, пришедшей за ее вещами в дортуар, что бедненькая Мушка заболела скарлатиной.

Нас охватила паника… Скарлатина — перед праздниками! Скарлатина — перед святками, сулившими нам столько радостей! Что могло быть хуже? Шутки замолкли, разговоры также.

Я заснула с невеселым чувством на душе. Ожидание ли предстоящих теперь скучных праздников угнетало меня или что другое, но сердце мое щемило тоской. Я проснулась наутро с больной головой, во рту пересохло, — мне казалось, что я сама заболеваю.

— Это от воображения, — авторитетно заявила на мою жалобу о недомогании Кира Дергунова, — это, душка, иногда бывает болезнь воображения.

У самой Киры ее цыганские глаза как-то неестественно поблескивали сегодня, да смуглые щеки пылали ярким румянцем.

Прошли еще сутки, и я была разбужена испуганным криком проснувшейся раньше меня Краснушки:

— Люда! Люда! Что с тобою?

Я положительно не знала, что со мною, но все мое тело горело как в огне, и дыхание с трудом вылетало из груди. Тогда, не говоря ни слова, Краснушка схватила ручное зеркальце и близко поднесла его к моему лицу. Все мои щеки, шея и грудь — все было сплошь покрыто зловещей красной сыпью. Сомнений не оставалось: у меня была скарлатина.

— Это она! — произнесла я уныло и посмотрела на моего друга печальным, скорбным взглядом.

— Кто «она»? — переспросила, не поняв меня, Маруся.

— Это скарлатина! — пояснила я еще печальнее.

— Скарлатина! — вскрикнула Краснушка и вдруг, повиснув у меня на шее, зашептала в каком-то непонятном для меня волнении: — Если скарлатина, целуй меня, душка! Целуй покрепче!

— Ты с ума сошла! — стараясь вырваться из ее цепких объятий, говорила я испуганно. — Оставь меня, ради Бога! Ты можешь заразиться!

— Вот именно — заразиться! Вот именно то, что и надо! — продолжала лепетать как безумная Маруся, покрывая мое лицо и губы градом поцелуев.

— Батюшки! Какая трогательная история Ореста и Пилада или двух попугайчиков из породы inseparables,[23] — попробовала было подтрунить над нею Валя Лер.

— Ах, молчи, пожалуйста, — оборвала ее Запольская, — ты смеешься, потому что завидуешь… Ведь сама бы ты ни за что не пожертвовала своим здоровьем для твоей Анны.

— Mesdam'очки, не ссорьтесь. Ведь скарлатина на носу! — пропищала из своего угла Зоя Нерод.

— Нет, покамест, слава Богу, на груди и щеках только, — сострила Белка и «окунулась» в «переулок», сконфуженная своей неудачной остротой.

— Боже мой, как глупо! — комически вздохнула Нора, окончательно принятая теперь в «круг» старшеклассниц после ее мира с Краснушкой. — И когда только вы перестанете быть детьми!

— Когда будем взрослыми! — послышался звонкий голосок Белки из ее засады.

— Вот это умнее! — похвалила Нора и, обратившись ко мне, уже серьезно произнесла: — Право, вы серьезно больны, Влассовская, пошли бы в лазарет!

Я сама прекрасно сознавала это и тотчас же после чая отправилась в перевязочную.

— Вот и еще одну красавицу привели! — добродушно прошамкала беззубым ртом лазаретная сиделка старушка Матенька, проведшая всю свою жизнь в институтской больнице.

— Mademoiselle Влассовская, милости просим, — стараясь шуткою замаскировать тревогу, вторила ей маленькая, толстенькая, симпатичная фельдшерица Вера Васильевна, — живите — не заживайтесь, сидите — да не засиживайтесь! — прибавила она со смехом, незаметно ощупывая пульс на моей руке.

Мне было не до шуток… Я была рада-радехонька добраться до постели и, тяжело повалившись на нее, тотчас же впала в дремотное забытье.

С этой минуты и потянулось бесконечное для меня время постоянного сна… Сквозь этот сон я слышала, как меня осмотрели, уложили в постель, напоили чем-то очень вяжущим и горьким, слышала знакомый голос нашего добрейшего институтского доктора Франца Ивановича, наказывавшего перевести всех «заразных» в верхний, сыпной лазарет… Потом, открыв на минуту глаза, увидела склоненную надо мной золотисто-рыжую головку Краснушки и милое личико, сплошь покрытое тою же красной сыпью, как и у меня… Потом все разом перепуталось и смешалось в моей голове: и Франц Иванович, и рыженькая головка, и горькое питье, и я почему-то увидела пирожки, много-много пирожков перед собою, которые я должна была есть, несмотря на то что они были мне противны. Пирожки наполняли комнату, постель, и им не было ни числа ни счета; казалось, они сами ползли в рот, в уши, в глаза… Я отмахивалась от них, плакала, кричала, звала на помощь…

Это был тяжелый кошмар труднобольной… Я узнала уже позднее, что я была в опасности, так как скарлатина осложнилась, и что я очень долго боролась между жизнью и смертью. Когда я открыла глаза, то тотчас же снова сомкнула их, потому что какой-то яркий маленький предмет, горевший огнем в полутьме комнаты, ослепил меня.

— Огонь! Огонь! Возьмите огонь! — закричала я сердитым голосом.

— Где вы видите огонь, дитя мое? — послышался ласковый голос надо мною, и блестящий предмет придвинулся ко мне вплотную.

Чиркнула спичка, и я увидела незнакомую женщину в сером платье, в белом переднике, с косынкой на голове и с золотым крестом на груди, который я и приняла сначала за огненный предмет.

— Не бойтесь. Я сестра Елена, — проговорила женщина в сером. — Я сиделка из общины Сердобольных Крестовиц и приставлена ухаживать за вами. Скажите, лучше ли вам, дитя мое?

Какая-то лень сковывала мне члены, мешая говорить, и я только моргнула в ответ глазами. Сестра Елена взяла питье со столика, находившегося у моей постели, и осторожно поднесла его к моим запекшимся губам. Я проглотила несколько глотков какой-то приятной жидкости и, помолчав, спросила:

— У меня скарлатина?

— Теперь, слава Богу, ее уже нет больше! Она прошла, — поспешила ответить крестовица. — Поправляйтесь хорошенько! — И прикрыв свечу зеленым абажуром, она поправила на мне одеяло и отошла к соседней постели, где спала Кира, разметав по подушке свои длинные косы.

Неподалеку от меня лежала Маруся, потом Чикунина, Мушка, Петровская и Миля Корбина.

Ненавистная скарлатина выхватила шесть воспитанниц из класса выпускных и больше десятка младших, лежавших в соседнем отделении.

«Маруся, наверное, заразилась от меня», — мелькнула в моей голове внезапная мысль, и, к стыду моему, я не почувствовала никакого угрызения совести при этом.

Все мои члены, расслабленные от долгой и серьезной болезни, покоились на мягкой перине, и я вполне наслаждалась состоянием выздоравливающей, впервые почувствовавшей облегчение.

Через минут пять, не больше, я уже спала крепким сном безо всяких кошмаров, мучивших меня во все время болезни.

Проснулась я рано утром, как мне показалось по крайней мере в первую минуту… Но потом оказалось, что был день на дворе, которого мы, однако, не видели, так как лежали при спущенных шторах — для сбережения глаз, восприимчивых к заболеваниям после скарлатины.

Мне почему-то хотелось говорить и смеяться. Но ни говорить, ни смеяться я еще не могла, так как ужасная слабость разливалась по всему телу. И в то же время блаженное чувство радости от сознания минувшей опасности охватывало меня всю. Легкий стон, раздавшийся с ближайшей постели, поразил меня.

— Это Чикунина. Она опасно больна! — шепнула мне моя соседка Маруся, особенно осунувшаяся за время болезни.

Все проснувшиеся девочки со страхом покосились на кровать, где, разметавшись в жару, лежала красная, как пион, Варюша и тихо, жалобно стонала…

С этого дня началось выздоровление, а с ним и неизбежные капризы, сопряженные всегда с выздоровлением больных.

Мы капризничали напропалую и ревели, как маленькие дети, из-за всякого пустяка. Ревели из-за того, что проболели святки с их елкою, балом и поездкою в театр, ревели, что должны были принимать гадкие лекарства и что у нас со всего тела кожа лезла как перчатка. Словом, из-за всего.