— Это все?

— Был затронут еще один вопрос, но я полагаю, что в протоколе он фигурировать не должен.

— Что за вопрос?

— О моих взаимоотношениях со свояченицей.

— Интимных?

— Да, но с тех пор…

— Давно?

— Вот уже год, как между нами все кончено.

Жюльен почесал лоб кончиком карандаша.

— Если комиссар найдет нужным, мы успеем это добавить.

— Я могу быть свободен?

— Мне вы больше не нужны, а раз комиссар с вами уже поговорил…

Он снова очутился в длинном сыром коридоре. Старухи в застекленной приемной уже не было. За зеленым столом сидел другой служитель, тоже с серебряной цепью и бляхой.

На улице по-прежнему лил дождь, дул ветер, но Ален не ускорил шага и, пока добрался до машины, успел основательно промокнуть.

И снова, наклонясь к ветровому стеклу, чтобы лучше разглядеть дорогу, Ален вел машину по Елисейским полям и даже не пытался собраться с мыслями. Он был зол на стеснительного инспектора, и на комиссара Руманя, и на равнодушного стенографа Жюльена за то, что они его унизили, вернее, так сбили с толку своими вопросами, что он еще и сейчас не может прийти в себя.

Увидев свободное место для стоянки перед входом в бар, он резко затормозил, и в него чуть не врезалась шедшая следом машина. Человек, сидевший за рулем, размахивал руками, извергая поток брани. Алену необходимо было пропустить стаканчик. В этот бар он попал впервые, и бармен его тоже не знал.

— Двойное виски.

В последние годы он много пил. И Мур-мур тоже. Много пили все их друзья, все его сотрудники. У Алена было преимущество: он никогда понастоящему не пьянел и не вставал наутро с тяжелой головой.

Нет, это невероятно, чтобы жена, через год после…

Он чуть не повернулся вполоборота, чтобы заговорить с ней, как будто она сидела рядом. Как обычно.

Для чего помощнику комиссара понадобилось так подробно копаться в их отношениях? Разве в таких делах что-нибудь объяснишь? «Вы с женой очень любили друг друга?» А что это вообще означает — любить?

Все было совсем, совсем не так. Откуда знать об этом какому-то полицейскому! Ален, бывало, сидит у себя в редакции на улице Мариньяно. Или в типографии. Мур-мур звонит ему по телефону:

— Какие у тебя планы на вечер? Он не спрашивает, откуда она звонит. Она не спрашивает, что он делает.

— Пока никаких.

— Когда мы встретимся?

— Давай в восемь в «Колокольчике».

«Колокольчик» — бар напротив редакции. В Париже немало баров, где они назначали друг другу свидание. Порой Мур-мур терпеливо ждет его час-полтора. Он подсаживается к ней.

— Двойное виски.

Они не целуются при встрече, не задают друг другу вопросов. Разве что:

— Где сегодня будем обедать?

В каком-нибудь более или менее модном бистро. И если идут туда вдвоем, то там непременно встречают приятелей и составляется стол на восемь-десять человек.

Она сидит возле него. Он не обращает на это особого внимания. Важно, что она рядом. Она не мешает ему пить, не пытается удержать от идиотских выходок, когда, например, в полночь он выскакивает на мостовую перед мчащейся машиной, чтобы проверить быстроту реакции у водителя. Десятки раз он мог погибнуть. Его приятели тоже.

— Ребята, пошли к Гортензии. Дадим там жизни!

Ночной кабак, где они часто бывают. Гортензия питает к ним слабость, хотя и побаивается.

— У тебя можно подохнуть со скуки, старушенция. А кто этот старый хрыч, что сидит напротив?

— Тише, Ален! Это влиятельный человек, он…

— Да? А по-моему, галстук у него что-то… не смотрится.

Гортензия покорно замолкает. Ален встает, подходит к господину, вежливо здоровается.

— Знаете, мне что-то не нравится ваш галстук. Ну, просто совсем не нравится.

Атакуемый обычно сидит не один, он теряется, не знает, что сказать.

— Вы позволите?

Одним движением руки Ален срывает с него галстук и выхватывает из кармана ножницы. Чик-чик!

— Можете сохранить на память! — И он протягивает куски искромсанного галстука хозяину.

Некоторые из подвергшихся нападению цепенеют, не решаются рта раскрыть. Другие негодуют. Но и эти в конце концов, как правило, сматывают удочки.

— Бармен, еще стаканчик.

Он выпил его залпом, вытер губы, заплатил и снова пересек завесу дождя, чтобы укрыться в машине.

Войдя в квартиру, Ален зажег все лампы. Чем бы сейчас заняться? Без Мур-мур дома было непривычно.

Теперь он мог бы сидеть у Питера, на авеню Сюффрен, в новом ресторане, где они договаривались сегодня поужинать. Он и еще человек десять знакомых. Может, позвонить им, извиниться?

Он пожал плечами и направился в угол, где стоял бар. Когда-то в этой комнате работал знаменитый художник-портретист, имя которого теперь всеми забыто. Этак в году 1910-м.

— Твое здоровье, старушка!

Он протянул стакан в пустоту, к воображаемой Мур-мур. Потом внимательно посмотрел на телефон.

Позвонить? Кажется, ему надо кому-то позвонить. Кому — он забыл. Ален с утра ничего не ел. А, ерунда, он не голоден.

Будь у него близкий друг…

У Алена были приятели. Да, приятелей было сколько угодно: сотрудники по редакции, актеры, режиссеры, певцы, не считая барменов и метрдотелей.

— Послушай, крольчишка!

Крольчишка… Так он называл всех. И Адриену тоже. С первого же дня их знакомства. Кстати, начал не он. На его вкус, она была слишком холодной, слишком пресной. Но тут он ошибся. Пресной она не была. Он убедился в этом в первые же месяцы.

Интересно, а что думал о ней этот идиот, ее муж? Ален не любил Бланше. Он презирал людей такого типа-уверенных в себе, исполненных чувства собственного достоинства, надутых и без малейшего проблеска фантазии.

А если ему позвонить? Так, только чтобы узнать, как он всё это воспринял.

Взгляд его упал на комод, и он вспомнил, что нужно отнести Мур-мур белье и туалетные принадлежности. Он прошел в коридор, отворил степной шкаф, выбрал чемодан подходящего размера.

Что может понадобиться женщине в тюремной камере? Ящик был набит тонким бельем, и он удивился, что его так много. Ален отобрал нейлоновые рубашки, штанишки, три пижамы, потом открыл несессер из крокодиловой кожи, посмотрел, есть ли там мыло и зубная щетка.

Подумал, не выпить ли еще стаканчик, пожал плечами, вышел и закрыл дверь на ключ, не погасив электричество. И снова под дождь. Чуть ли не через весь город. Ливень, правда, прекратился. Ветер стих. Теперь моросил осенний дождик, мелкий, тягучий, холодный — такой может продолжаться много дней подряд. Прохожие сутулились, торопливо шагая по тротуарам, отскакивали от машин, обдававших их грязью.

Набережная Орлож. Тусклый свет над каменным порталом. Длинный, широкий коридор, напоминающий подземный переход. В конце коридора за столом сидел полицейский и с любопытством смотрел на Алена, приближавшегося к нему с чемоданом в руке.

— Здесь находится госпожа Пуато?

— Сейчас выясним. Полицейский проверил список.

— Есть такая.

— Можно передать ей чемодан?

— Надо спросить у начальника.

Он встал, постучал в какую-то дверь, вошел и через несколько минут вернулся в сопровождении дородного мужчины. Толстяк был без галстука, в рубашке с расстегнутым воротом и брюках без пояса. Видимо, собрался вздремнуть.

— Вы ее муж?

— Да.

— Документы при себе?

Ален протянул ему паспорт, и толстяк долго изучал каждую страницу.

— А, значит, это вы издаете журнал с такими занятными фотографиями. Мне придется посмотреть, что в чемодане.

— Откройте его.

— По правилам открывать должны вы.

Алену казалось, что они втроем заперты где-то глубоко под землей, в плохо освещенном тоннеле. Он открыл сначала чемодан, потом несессер. Чиновник перещупал своими толстыми пальцами все белье, вынул из несессера маникюрные ножницы, пилку, пинцет для бровей. Оставил только мыло и зубную щетку.