Дом обладал странной, почти сверхъестественной способностью чудовищным эхом разносить по комнатам малейший звук, как будто из него была вывезена вся мебель.

Конечно, то было всего лишь воображение – и Линдси прекрасно это знала. Огромный дом был богато и пышно обставлен. Роскошные интерьеры комнат украшали страницы журналов «Хауз бьютифул» и «Калифорния», а всю его архитектуру от парадного до черного хода со всеми тремя этажами можно было обозначить одним словом – «Беверли Хиллз».

Линдси ненавидела его.

Нет, разумеется, она сознавала, что это не совсем правда. Она смеялась в этом доме, радовалась счастливым, полным веселья каникулам, отмечала праздники – но все это вместе с отцом.

А сейчас отец умер.

И хотя в батареях мирно шумела горячая вода, создавая тепло и уют, Линдси бил озноб. «Отлично», – говорила она про себя – это было ключевое слово, которым мать оценивала все, до чего ни дотрагивалась своей полной рукой. Отлично. Любая менее восторженная оценка была неприемлема, всякий, кто не дотягивал до нее – тоже. Линдси, например.

И Линдси бесцельно бродила по огромной гостиной, мимоходом глядя на картину Моне, висящую на стене, дрезденскую вазу на столике красного дерева, на шикарный чиппендейловский письменный стол у дальней стены.

И она ненавидела все это.

Никогда больше ей не смеяться в этом доме, не смеяться и не улыбаться.

Потому что отец мертв.

Боже, почему? Слезы туманили глаза при воспоминании о Джейке Уайтейкере. Высокий, загорелый, с седеющими висками, он источал энергию, силу и прямо-таки лучился оптимизмом. Самый высокооплачиваемый и чтимый из режиссеров Голливуда, он отхватил с полдюжины Оскаров, величественной шеренгой выстроившихся в его офисе. Он вдыхал жизнь в сценарии и побуждал актеров и актрис выдавать больше, чем они сами от себя могли ожидать. Он был живой легендой, мастером своего дела, любил от души посмеяться и наслаждался жизнью во всей ее полноте. Подобно ярко горящей свече, он дарил тепло и влек к себе, и рядом с ним каждому находилось место. Он отдавал себя столь же непринужденно и естественно, как и брал то, что ему давали. Он был любим.

Он разбился и сгорел вместе со своим отполированным до зеркального блеска спортивным автомобилем, не справившись с управлением на мокрой горной дороге. Пламя, которое было Джейком Уайтейкером, вспыхнуло и погасло. Навеки.

И – о, Господи, думала Линдси, смахивая слезы со щек, как же ей будет недоставать его.

Бенджамин Уайтейкер из дверей гостиной смотрел на сестру. Перед ним была настоящая красавица, и он это понимал. Избавившись в свои двадцать лет от прежней подростковой неуклюжести, Линдси предстала миру высоким и стройным созданием с естественной грацией, неброской, но неотразимой элегантностью. Волосы – как и у него, каштановые, густые, волнистые – небрежно ниспадали на плечи. И глаза – такие же зеленые, обрамленные длинными ресницами; без этих ресниц он бы вполне мог обойтись, но ей они шли до умопомрачения. И только кожа у Линдси была не золотисто-загорелой, как у брата, а цвета слоновой кости, почти полупрозрачной.

Ну вот, думал Бен, невыносимо маленькая сестрица – как-никак пять лет разницы – неожиданно для всех стала взрослой. Готова ли она взглянуть в глаза жизни? Нет, лучше так: готова ли она взглянуть в глаза правде? До сих пор она жила в коконе, ото всего защищенная и отгороженная, покидая закрытую элитную школу в Швейцарии только в тех случаях, когда все было приготовлено к ее приезду. Так повелось, начиная с ее десятилетия, и все это время она жила, ни о чем не думая и ничего не зная.

Когда Линдси кончила школу, Бен с интересом ожидал, какой путь в жизни выберет это невинное существо? Все для нее оказалось на редкость просто – в Париж, подальше от дома, учеба в знаменитой школе искусств. Как в прекрасно поставленном танце, все фигуры были заранее расписаны, и она по-прежнему ни о чем не знала. Ну а дальше-то что? Здесь начинались сомнения Бена. Джейк Уайтейкер был богат, могущество его выходило за рамки человеческого воображения. Он покупал все, что хотел, включая молчание.

Сколько их было, этих стервятников? Трудно сказать. Они таились в тени, слишком трусливые для открытого поединка с могущественным человеком. Теперь они будут злорадно подхихикивать, предвкушая картину низвержения умершего короля с пьедестала. Сколько их, тех, кто мечтает погубить его, Бена, любимую сестру?

Холодный приступ злости скрутил Бена. В таком состоянии нельзя было подходить к Линдси – она не должна почувствовать его тревогу. Цель ясна: увезти ее из этого города – как можно дальше и как можно скорее. Бен провел рукой по лицу. О, Боже, до чего же он устал! Три дня после похорон почти не смыкать глаз. Не из-за печали по умершему отцу, а из-за страха за Линдси.

На съемочной площадке Джейк Уайтейкер был кудесником, и талант его не поддавался описанию – именно поэтому Бен на съемках, не разгибая спины, работал на отца. Не было здесь никакого обмана, никакой задней мысли. Просто Бен сам намеревался стать режиссером – и гораздо лучшим, чем его отец, а единственный путь к этому – учеба у мастера. Джейк был в курсе честолюбивых стремлений сына – и принял вызов. Что же, коли так, он выучит Бена, а потом посмотрит, передалась ли гениальность отца его наследнику. Актеры, свидетели взаимоотношений двух Уайтейкеров, видели перед собой режиссера и его ассистента, профессионалов, единственной заботой которых было сделать фильм на высшем уровне. Но если бы не внешнее сходство, едва ли кто-нибудь из них заподозрил бы, что перед ними отец и сын. Из месяца в месяц, из года в год уважение и почтение к дуэту Уайтейкеров росло.

Уважение к Джейку Уайтейкеру, так оно будет точнее, с горечью подумал Бен. Дурачки. Доверчивые дурачки. Нет, Бен не скорбел по отцу, он жалел себя, обделенного знаниями, которыми обладал отец, себя двадцатипятилетнего, до сих пор не знающего, позволят ли ему самостоятельно делать фильмы. Почему он, черт возьми, умер! Ведь он обязан был дать Бену несравненно больше, счет не оплачен, недоимка за украденную невинность юных лет слишком велика, и Бен сумел бы взыскать ее сполна, но этот подонок умер.

Бен вздохнул, и звук преувеличенно громко прозвучал в тишине комнаты. Линдси обернулась и попыталась слабо улыбнуться, но у нее ничего не вышло. Бен пересек комнату и обнял ее, уткнувшись подбородком в макушку.

– Хватит слез, Линдси, – мягко сказал он. – Хватит. Джейк не заслужил такой печали по себе.

– Мне будет так не хватать его, Бен, – сказала сестра, прижимаясь щекой к его груди.

– Но ведь ты его видела за последние десять лет пару раз в году, не больше.

– Да, конечно. Ты один навещал меня между съемками. Отец не приезжал, мать тоже. Один только ты, и я так благодарна тебе, что ты, пусть изредка, но скрашивал мое одиночество. Но ведь, когда мне разрешалось приехать домой, он всегда находился здесь, и всякий раз было так удивительно и радостно, было столько смеха. Я цеплялась за эти воспоминания и жила ими от каникул до каникул. Я знаю, он тебе не особенно нравился как человек и отец, хотя я никогда не понимала – почему. Наверное оттого, что между отцами и сыновьями, матерями и дочерьми так часто бывает. Бог свидетель, что мать ни разу не помогла мне…

– Неправда! Я уже много лет объясняю тебе, что ты несправедлива.

Линдси откинула голову, чтобы лучше видеть его.

– Я помню все, что ты мне говорил, но факты упрямая вещь, и они говорят сами за себя. Кто, как не она, настаивала на том, чтобы меня отослали в эту школу – я была маленькая и уже такая запуганная! Кто, как не она, противилась тому, чтобы я была здесь. Она же никогда не любила меня, Бен!