— Ты думаешь, что десерт с кремом спасет тебя от смерти?
А зонд спасет? Я до сих пор не могу проникнуться сознанием смертельной опасности. Я могу есть сама, если захочу, мне не нужна питательная трубка!
Мама заговаривает:
— Жюстин, надо согласиться.
Я ненавижу себя за то, что так позорно сдаюсь, подчиняясь родителям. Но к чему размышлять?
Они не оставляют мне выбора. Мама плачет, сидя рядом со мной, от этого я тоже заливаюсь слезами, а профессор и его ассистентка, в прошлом страдавшая анорексией, продолжают говорить о пользе зонда. Я их даже не слушаю, больше занятая носовыми платками, чем этой проклятой трубкой.
— В любом случае, выбора у меня нет. Хорошо, давайте попробуем.
На обратном пути в машине мама целует меня, обнимает (обычно она никогда этого не делает) и поздравляет, снова со слезами.
— У нас все получится, дочка. Зонд принесет благо всем.
Я бешусь. Мама предает меня. Она подписывает мой смертный приговор. Она не поняла, что питательный зонд — это привнесение дополнительных калорий, то есть отмена нормальной еды. Но я молчу, все, что я говорю, используется против меня.
Мои родители устраивают себе аперитив для того, чтобы отпраздновать «радостную новость». Для них это победа. Для меня — унизительная пытка. Родители чувствуют свою вину. Они с раскаянием вспоминают о «жирной корове», о «неповоротливой тетке»…
Зонд появляется дома при закрытых дверях. А на что ты надеялась, Жюстин? На торжественную встречу? На фотографов? На ободрения? Я сожалела об отсутствии семейного клана, не сомневаясь в том, что родители сознательно держали родственников на некотором расстоянии. Они не хотели ничьей помощи. Я ни на секунду не подумала о том, что постороннее присутствие им тягостно.
27 июня 2005 года пресловутый зонд входит в мою жизнь.
Какая пытка! Надо наклониться вперед. Сглотнуть. Тебе открывают гортань. Медсестра берет трубку, похожую на спагетти, которую нужно вдохнуть носом, изо всех сил наклоняясь вперед. Затем можно снова поднять голову, трубка обжигает весь пищевод, спускаясь вниз до середины желудка. При помощи капельницы медсестра накачивает воздух в макаронину, торчащую из моего носа. Если там булькает, значит, зонд установлен правильно.
Булькает. Мне трудно дышать, я не могу повернуть голову, у меня болит горло, я боюсь, что отвратительная штука, вылезающая у меня из носа, оторвется. Я так нервничаю, что медсестра вынуждена начинать процедуру снова и снова. Это ад. Я должна оставаться с этой дрянью в носу какое-то неопределенное время. Пока весы не покажут нужной отметки.
Для того чтобы объяснить маленькой Жанне, почему большая Жюстин должна жить со странной штукой в носу, родители сравнивают зонд с кормящей и лечащей мамочкой.
— Жужу словно младенец, ей нужно питаться и набираться сил и витаминов.
Чтобы снизить драматичность ситуации, они окрестили зонд «Гастунэ», но Жанна первое время все равно боится подходить ко мне. «Штука в носу», как она ее называет, доводит старшую сестру до слез, а маленькие друзья сестренки, конечно, насмешничают.
Каждый день мне полагается четыре мешка с питанием. Они большие, прозрачные, четырехугольные, объемом в 500 мл, подвешены к штативу для инъекций сыворотки. Начинать надо с двух, чтобы желудок привык. Жидкость в них похожа на молоко. Я должна проглотить полный завтрак Утренний мешок — с восьми часов до полудня. Потом нормальный семейный обед — салат, основное блюдо, что-то молочное, десерт. Я глотаю, несмотря на неудобную макаронину. Я быстро привыкаю. Сначала я все время прокашливалась, но есть приспособилась — по минимуму, объясняя это болью в горле. В час тридцать я опять подключаюсь к полному мешку. В пять тридцать третий мешок наполовину пуст. Я прерываюсь для нормального ужина и заканчиваю мешок вечером. Лежать невозможно, макаронина может закупориться. Надо сидеть или чуть-чуть отклоняться назад. Засыпать с этой штукой мучительно. И, устроившись в кровати, я пишу дневник.
Я начала его в двенадцать лет. Я писала в нем о родителях, о семье, об обычных историях или спорах, о мальчиках, которые мне нравились в колледже, о смерти моей прабабушки, но никогда — о болезни. Встречаются только короткие фразы типа: «Я сяду на диету». Это красивая толстая тетрадь с фиолетовыми цветами. Сначала я вела дневник для того, чтобы не забыть семейные происшествия, для удовольствия и для того, чтобы отвлечься. И я продолжаю это делать, но не пишу ни о болезни, ни о зонде. В своем дневнике Жюстин никогда не была больна, да и сейчас здорова. В жизни, перед людьми, которые ее не знают, Жюстин не больна. Словно мой дневник не знает меня… Он странный, этот мой двойник. А больная Жюстин всем бросается в глаза, тем более с зондом. Мне трудно выходить из дома и ловить на себе убийственные взгляды. Один человек на площади однажды закрыл ребенку рукой глаза, спасая его от ужасного зрелища. Пассажиры в автобусе всегда смотрят на меня. Никто не задает вопросов, а мне было бы легче, если бы их задавали: например, «Что с тобой?» Я ответила бы: «Я больна, я нуждаюсь в питании».
Мне было бы легче услышать «мужайся», чем перешептывание за спиной. Правда, я бы никогда не произнесла: «Я — анорексичка». Думаю, что люди представляют себе анорексичек, как капризных девушек, которые хотят похудеть для того, чтобы стать похожими на людей с обложек журналов. Я же сидела на своей гибельной диете, добившись веса в сорок килограммов не для того, чтобы щеголять в купальнике или в платье с глубоким вырезом. Я продолжаю считать себя некрасивой, а те девушки считают привлекательными свои скелетообразные фигуры. Они видят свое отражение в зеркале искаженно. Некоторые их них обожают созерцать выпирающие сквозь кожу кости, находя их прекрасными, словно драгоценности, а я свои кости тщательно прячу. Они причиняют мне боль. Я хотела стать тоненькой, не подозревая, что попаду в эту роковую ловушку — в неосознанное стремление к самоубийству. Но я не хочу умирать. В какой-то степени я хотела протестовать против чего-то, но это что-то многолико. Это недостаток материнской нежности, это мой скверный характер, требовательный и властный под личиной покорности. Я не хотела быть в отдалении от жизни моего отца и одновременно не хотела в ней участвовать. Даже сегодня, в этом месяце июне, сидя с зондом в носу, я не могу понять всего, что со мной произошло.
Слова имеют символическое значение. Я хотела стать истощенной, хотя это было и некрасиво. Я решила не замечать своего уродства, укрыв его разнообразной, подобающей случаю одеждой. Если бы меня не называли жирной коровой, я, быть может, отдалась бы во власть природы, и обмен веществ заработал бы. Некоторые подростки обретают нормальный вес после гормонального взрыва, и природа часто все делает правильно. Я хотела повлиять на природу… и она меня наказала. Сейчас я уже взрослая, я могла бы ходить, дышать, бегать, танцевать, кататься на велосипеде, но тогда я боялась чужих взглядов, мальчиков и маленьких насмешников из коллежа, взглядов тех, кто меня окружал. Я возненавидела себя за то, что любила есть, за то, что не могла ограничить себя «нормальным» количеством еды. Я пошла ко дну, и вот теперь вынуждена вести непростую жизнь вдвоем с кормилицей в виде макаронины. Я люблю Гастунэ так же сильно, как и ненавижу.
Я люблю Гастунэ, потому что на перекрестках он помогает мне переходить улицу, машины останавливаются перед «бедной девочкой с трубкой в носу». При этом я поднимаю настроение сестре Кло, обращая свой «назально-желудочный» образ в сторону смеха.
Я люблю Гастунэ, потому что меня пропускают без очереди к кассе супермаркета.
Я ненавижу Гастунэ, потому что он закармливает меня и заставляет толстеть, что немедленно вызывает мое сопротивление, и я опустошаю мешки в раковину или в туалет, молча и грозно покрывая Гастунэ оскорблениями. Мерзкая, гнусная и отвратительная трубка! Змея возится у меня в мозгу, уговаривает хранить верность анорексии и бороться с другой, наполненной жидкой и бесцветной едой змеей, которая вползла в нашу жизнь.
