Через три дня, вечером, пришел из бригады Амосова Юра. Он едва прикоснулся к еде и тут же повалился на кровать, так вымотала его работа.

– Все руки мне повыдергивали олени, – жаловался он, – два дня мы их ловили и отделяли от маток. Иной раз кинешь маут на ездового, а попадешь на хора, и начинается. По всему коралю таскает он пастуха за собой, на снегу ведь упереться не во что, да еще в унтах. Пока за дерево где-нибудь зацепишься…

– Отделили? – спросил Лысенков.

– Не удалось. Кораль слабый, поставлен давно, тугутки проломили изгородь. Вся работа напрасно…

Юрия никак не назовешь слабым, он мускулист и скроен крепко, а вот и его умотали олешки так, что чуть добрел до базы. Работа оленевода очень трудна, и в этом тоже одна из причин того, что многие меняют оленеводство на более спокойную и легкую работу в поселке. В оленеводстве почти нет пауз, за отелом следует клеймение, кастрация бычков, выбраковка, перегон с зимних пастбищ на летние и с летних на зимние, а затем перегон оленей к забойному пункту. И так круглый год пастуха палит солнце, мочат дожди, росы, туманы, обжигают морозы. Помимо ухода за оленями, пастухи должны готовить снаряжение – нарты, лыжи, упряжь, палатки, готовить дрова, еду, промышлять попутно зверя и смотреть за собственными оленями, без которых ему трудно прожить с семьей на одну зарплату. Не каждому по нраву такая жизнь. Раньше без оленей эвенку вовсе было не прожить, он поневоле держался за оленеводство, а теперь вокруг сколько хочешь других занятий, и более легких, и более интересных, и более сносно оплачиваемых.

Из отдаленного стада – километров за пятьдесят – на базу приехал пастух Николай Кини. Этот путь он проделал на нартах за семь часов. Путь был трудный – появилось много наледей, пришлось их обходить, промочил ноги, да и нарты обледенели. Он вошел в избу, быстро переобулся и занес постель. Расстелив на полу оленьи шкуры, уселся на них отдыхать. На вид ему лет пятьдесят, худощавый, и к сильным людям его никак не причислишь: узкоплечий, под красным заношенным свитером угадывается костяк, но отнюдь не мускулатура. Однако человек он энергичный, делает все сноровисто, быстро навесил оленям чонгои- колодки, чтоб далеко не разбредались, поставил в ряд нарты, переложил имущество на одну, чтоб было в куче, столь же быстро, без лишних проволочек, устроился отдыхать. Так всегда поступают истинные таежники, не ожидая, что кто-то другой им создаст условия для отдыха. Полулежа на оленьих шкурах и покуривая сигаретку, он беседовал с Юрием и Лысенковым о том о сем, посмеиваясь между прочим. С удлиненного скуластого лица с едва заметной бороденкой не сходила улыбка.

Его лицо мне показалось не типичным для эвенка, и я спросил его, откуда он родом, уж не с Амура ли? Нивх?

– Вы не совсем угадали, – оборачиваясь ко мне, ответил Кини.- Я негидалец, жил во Владимировке, на Чукчагире, одно время работал на прииске Афанасьевском, потом перешел в Маго.

– Как же вы сюда попали?

– Жене врачи посоветовали сменить климат, вот и решил податься на Север. Ничего, освоил и оленеводство, а к рыбалке и охоте привык с детства…

Я бывал на Чукчагирском озере, археолог Молчанов делал там на месте старого стойбища у подножия сопки Караульной раскопки, нашел много черепков, которые говорили о том, что люди жили на этом месте много тысяч лет. Однако сами негидальцы относят время своего появления на Чукчагирском озере лет за семьсот-восемьсот до наших дней. У них существуют легенды о том, что они пришли на озеро от Байкала, где гоняли оленей, но потом вынуждены были покинуть родные места из-за родовых распрей. Много дней они шли на восток, пока не достигли озера. Здесь было много рыбы, всякого зверя, и они решили, что лучшего им не найти. Постепенно рыболовство и охота вытеснили у них оленеводство, да и ягеля близ Чукчагирского озера не было, тут паслись стада сохатых, повсюду росла их любимая трава – вахта-трехлистка. Мне рассказывали, что даже в тридцатые годы нашего столетия, взлезши на высокую лиственницу, или с сопочки можно было враз насчитать до тридцати-сорока сохатых, бродивших по мари.

Негидальцев очень мало, живут они в одной деревне Владимировке в районе имени Полины Осипенко, на Амгуни.

– В Маго я работать нанимался, – смеясь, говорил Кини, – меня начальник отдела кадров спрашивает: «Что-то я такой народности не знаю?» – «Откуда, – отвечаю ему, – вы могли знать, когда я – тринадцатый…»

Кини приехал за продуктами и товарами, утром он набил ими несколько сумок, потом разыскал оленей, запряг их и подался в обратный путь. Пятьдесят километров на Севере – не расстояние.

Прошла неделя, как нас завезли на Нельбачан, а самолета не предвиделось. Шутки шутками, но я начал всерьез беспокоиться. Весна все более завладевала землей. Днем над сопками зарождались и плыли рыхлые кучевые облака, ночью вокруг луны показывалось сияние – светлый круг или явление Гало, которое говорило о соседстве с циклоном. Вот-вот могло запуржить, и надолго, и тогда сиди до лета: ни самолет, ни вертолет сюда уже не сядут. О выходе пешком говорилось только так, у нас были совсем худые унты из сохатины, они тут же размокнут и развалятся, в них ходить только по морозу. Не было и лыж, а без них нечего и думать о ходьбе по снегу. Да и давненько я на них уже не хаживал, с войны. Лысенков передал телеграмму, что, мол, писатель заболел, вытаскивайте. В ответ ни слова. Дали телеграмму через Маймакан в райком: помогите транспортом. Ответ пришел: ждите, будет.

Мы по-прежнему совершаем прогулки по реке, с каждым днем подмечая новые приметы весны: оживление птиц, появление облаков, наста на снегу, сосулек на крыше, проталин возле пеньков. Ярко рдели заросли молодых чозений по отмелям-косам, менялась, зеленела хвоя на хмурых прежде елях, набухали почки на ольхе, а сережки начинали лопаться и вытягиваться в длину. Весна шла на север, и хотя зима еще готовилась дать ей длительный и суровый бой, весну это не страшило: на ее стороне было само солнышко, пригревавшее все ощутимее.

Лысенков по-прежнему не оставлял рыбалки, но лежать на льду было плохо – одежда промокала. Да и рыбы в яме поубавилось. Против моей лунки остановился однажды налим – я хорошо различил его крапчатое зеленоватое тело. Он чуть пошевеливал плавниками. Я напрасно пытался ухватить его снастью, он лежал на гальке, и я не мог его поддеть. Мне удалось опустить крючок ему на нос, это налиму не понравилось, и он ушел. А потом мимо прошел большой коричневатый ленок. Такого же ленка увидел и Лысенков. Может, они и разогнали из ямы хариусов. Последние стали проноситься мимо лунки молниями – блеснет боком – и скроется.

Лысенков и Юра пролежали над лунками полдня и вернулись с ленками, довольные уловом. На этом рыбалка и закончилась.

Возвращаясь, Юра приметил отдушину, через которую норка протащила из-подо льда хариуса, оставив на снегу волок с капельками рыбьей крови. Он тут же поставил капкан. Вечером плотник Веселовский сказал мне, что где-то воет собака: уж не Юркина ли опять попалась в капкан? Я позвал Лысенкова, и мы пошли посмотреть. Ах, Юра, Юра! Ну какой же охотник прикрывает капкан бумагой! Днем она разогрелась, а вечером обледенела, и когда норка ступила на пятку капкана и он сработал, дужками мерзлую бумагу приподняло, а норка с перепугу, наверное, взвилась свечой, услышав, как зашуршал под ногами «снег». Мы снова насторожили капкан, но испуганный зверек, видимо, сменил адрес и больше не появлялся.

Шел десятый день нашего пребывания на базе. Утром, выглянув за дверь, я услышал писк, и белый горностай метнулся из ящика с рыбой, очень недовольный, что его потревожили во время еды. Он настолько обнаглел и уверовал в безнаказанность, что не сильно и пугался, когда его заставали в ящике. День, как и все прежние, выдался солнечный, без облаков. Розовели небеса над сопками, серебристая кухта сыпалась с ветвей, сеялась в воздухе, поблескивала на оголившихся пеньках, травах, валежинах. Громко, бодряще хрустел снег под ногами. Лощины, долина реки еще кутались в синюю дымку тумана, еще дремали в синем мареве темные ельники, но победно и ярко блистали белые склоны, встречая новый день. Торжественный покой царствовал в природе, знаменуя начало весны.