Я остался на складе, чтоб дождаться здесь оказии на Аян, а шофера снова уехали, слив горючее в бочки. Для них это был повседневный труд на весь сезон – от зимы до зимы, взятый добровольно, и с условиями, со своим здоровьем они не считались, и говорить об этом – никчемное дело. Так они понимали этот вопрос.
День выдался солнечный, теплый, пахло разогретой хвоей, багульником, и я наслаждался, валяясь на разостланной палатке, босой и простоволосый. Потом стали подходить люди. Сначала пришел молодой, загорелый, опрятно одетый эвенк с двумя мальчиками – учениками второго класса. Я живо разговорился с ним. Он ждал с оказией старшую дочку из Аяна. Она учится на третьем курсе медицинского института, прилетела из Хабаровска в Аян и должна подъехать сюда. Сам он связист. Николай Степанович Карамзин.
– Знаменитая у вас фамилия, – сказал я шутя.
– Говорят, что мой прадед был эвенкийским князем, – сказал Николай, – и ему за это дали такую фамилию. Может, правда, может, нет. Сам не видел, не слышал. А деда знал, он больше десятка оленей никогда не имел, все отдавал другим. Мне только два класса удалось кончить, больше не учился, дедушка в тайгу забрал оленей пасти…
– Вы очень молодо выглядите. Сколько вам лет?
– Тридцать восемь, – ответил Николай. – Много уже. Двадцать лет связистом работаю. Сначала в глубине тайги, но когда дети начали подрастать, перебрался к поселку, чтоб к школе поближе. Теперь Лантарь закрыли, люди отсюда в Аян переехали, а я остался неподалеку на линии. Ничего, живу. Сейчас дети учатся в Аяне, живут там в интернате на всем готовом, домой только на каникулы приезжают. Детишки здоровые, все хорошо учатся, все любят рисовать и умеют…
Ребятишки и в самом деле выглядели очень опрятными, вели себя, не в пример Вадьке – сына Туманова, скромно, старались не мозолить взрослым глаза. Взяв кружки, они за несколько минут, пока мы говорили, набрали ягоды, наелись сами и принесли нам.
– Много их у тебя? – спросил я Николая.
– Десять. Старшая дочь работает в Хабаровске в аэропорту, вторая учится в медицинском институте, третья перешла в десятый класс. Пусть сама определяет, куда ей идти – учиться или работать, я не неволю.
Государство полностью взяло на себя заботы о воспитании детей северян. Ясли, детский сад, школа-интернат, институт. Всюду бесплатное питание, одежда, уход, медицинское обслуживание. Только расти, учись. В удэгейском селе Гвасюги дети даже летом не покидают интерната, им там лучше, чем дома. Это я видел сам. Во что обходится государству каждый ребенок, легко представить всякому, у кого есть дети. Такова одна из сторон ленинской национальной политики по отношению к малым народностям Севера в действии, одна из загадок для закордонного мира.
Эвенки, никогда не знавшие ни хлебопашества, ни огородничества, ныне приобщаются к земледелию. У Николая есть огород, я видел его, проезжая с Лантаря, там растет картофель. И это в прибрежной полосе, где из-за дождей, недостатка тепла, туманов от всякого землепользования, кроме оленеводства, в старые времена отказались начисто, как от дела, приносящего одни убытки.
– Картошки на мою семью накапываем, – рассказывал Николай. – Даже если морозом ее прихватывает, все равно успевает созревать. В прошлом году трижды зелень примораживало, а в этом еще ни разу…
У Николая есть свинья, собаки, несколько домашних оленей, которых пасет какой-то из его родственников. Бывает, что он промышляет зверя на мясо – медведя, сохатого или снежного барана, – без этого не прожить в тайге. Он даже встретить дочь пришел с карабином, потому что никогда не знаешь, где наткнешься на зверя.
Подошла машина из Аяна. Николай встретил свою дочь – симпатичную, модно одетую девушку. Разобрав привезенные ею сумки, они все четверо – взрослые посередине, мальчишки по краям-пошли по тропинке в лес, к дому Николая.
Почти в одно время с приходом машины из лесу показался паренек в зеленой курточке, с алым шарфом на шее и с рюкзаком за плечами. Он торопливо шел к нам и, узнав, что машина обратно не пойдет, присел рядом. По грязным резиновым сапогам, вспотевшему смуглому лицу можно было догадаться, что он прошагал немало и идет издалека. Был он сухощав, выглядел молодо, и на вид ему было лет восемнадцать. Вместо гитары из-за плеча, оказывается, виднелся приклад мелкокалиберки.
В костре угасали головни, он подкатил их палочкой в кучку и подложил дров. Я предложил ему чаю, он поблагодарил.
– Издалека? – спросил я.
– С линии. Связист. Прошагал семьдесят километров, тороплюсь попасть в Хабаровск на экзамены. Хочу поступить в техникум связи на заочное отделение. Не знаете, «Глинка» в Аян не приходил?
– Нет, теплоход только десятого должен выйти из Николаевска, так что из Аяна пойдет не раньше шестнадцатого-семнадцатого.
– А вы тоже в Аян?
– Тоже. Только я не тороплюсь.
Мы познакомились. Паренек-эвенк назвал себя Иваном. Иван Ильич Наумов. Ванюша – ласковое русское имя. У меня сын тоже Ваня. Узнав, что я писатель, Ванюша начал живо расспрашивать о писателях-дальневосточниках, он многих читал, все, что удавалось достать от проезжих или в Аяне. Он немного наивно представлял литературный процесс, полагая, что если книга написана, то все это обязательно должно было иметь место в жизни писателя. Иначе какая же это правда. Мне нравилась эта его любознательность, и я старался ответить ему как можно полнее.
Вечером на поляну сел вертолет: он летел в Аян, но над Прибрежным хребтом встретил густой туман с моря и воротился. Пилоты сказали, что полетят ночевать на участок. Оказии не предвиделось, и мы с Иваном тоже решили ехать на Разрезной. Кстати, оттуда приехал Дима, привез на склад Туманова. Оказывается, в вертолете летело начальство из комбината и Туманов прикатил их встретить и залучить к себе на участок, чтоб договориться по ряду производственных вопросов. Дима выглядел очень расстроенным и, когда Туманов улетел с вертолетом, молча посидел у костра и лишь потом позвал нас в машину: пора и нам!
С Иваном они были давние знакомые, Дима не раз останавливался у него, когда зимой гонял машину по трассе на Томптокан. «Иван молодец, он не пропустит, чтоб не напоить чаем. По таежным законам живет», – говорил Дима.
Смеркалось, когда мы выехали на участок. В дороге Дима рассказал, что он задержался в пути, и Туманов, боясь, что опоздает к прилету начальства, начал его в дороге крыть в хвост и гриву, что называется.
– А что я мог поделать,- жаловался Дима. И только тут я уловил, что он немного выпивши. – Дороги сами видите какие, по ним только машины гробить, а не ездить: яма на яме. Обозлился, рванул на всю железку. Думаю, пусть хоть сейчас на куски разлетится, хоть немного погодя. Надо тебе быстро, пусть будет быстро, а мне все равно на этой машине не ездить больше. Хотел поработать до конца сезона, а теперь к черту – не хочу. За что я должен матерки терпеть, что я, не человек? Когда начало кабину бросать, смотрю, утих мой Туманов. Вцепился руками в скобу, чтоб не вылететь, молчит. Ну почему такое неуважение, Владимир Иванович?…
Лучи фар выхватывали из тьмы то землю под колесами, то верхушки деревьев, свет метался по сторонам, когда дорога делала крутой поворот, обходя выворотни и камни. Внезапно перед колесами покатился какой-то серый комочек.
– Заяц! – воскликнул Дима и в момент, приглушив мотор, выскочил из кабины. Такого проворства от него я даже не ожидал. В два-три прыжка он настиг зайца в колее и схватил его за уши.
У маленького, трепещущего, как осиновый листочек на ветру, зайчонка, наверное, душа была в пятках от страха, когда Дима передал его в руки Ивану.
– Держи крепче. Отдадим его доктору, он всяких зверушек очень любит, прямо без ума от них, готов день и ночь с ними возиться. Вот будет ему радость…
– Ну, Дима, ты прямо виртуоз, – не мог сдержать я похвалы. – Надо же, зайца поймал в лесу. Скажи кому – не поверят…
Небольшое дорожное происшествие оттеснило недавнюю обиду, и Дима повеселел, начал рассказывать, что собирается в отпуск и, может, поедет в Аян вместе с нами. Жена небось уже заждалась его в Новосибирске…
