И пока в горнице бабы собирали мужей в путь, он подозвал молодого охотника и начал строго:
— Ты, паря Стёпша, — гляди ж, не выдай! Отдал я тебе и Пестрю и винтовку. Так и спросится с тебя. Смотри! У старших ума набирайся.
Степан покорно слушал старика. Он не мог еще опомниться от привалившего ему счастья: наконец кержаки взяли его в свою артель!
Вышло это неожиданно. Весной Степан нанялся работником к старшему артели, к старику. Чтоб взяли его в артель, нечего было и речь заводить.
Но под осень со стариком случился припадок Руки и ноги совсем было отнялись. Напрасно его парили в бане и окатывали студеной водой: ему становилось' все хуже.
Старик совсем собрался было помирать, но оправился. Силы опять вернулись к нему. Но об охоте нечего было уж думать. Поддалось здоровье. Старик с трудом двигался, в груди у него что-то будто лопнуло, дыхание вырывалось с хрипом и свистом.
Сыновей у него не было, некого было поставить вместо себя в артель. А дохода упускать старику не хотелось.
За лето он пригляделся к Степану.
У Степана золотые руки. Степан здоров и вынослив, хвастает, что меткий стрелок. Поставить бы вместо себя, да вот беда — Степан не кержак.
Старик недолго раздумывал. Сказал Степану: «Хочешь в артель — молись по-кержацкому, из трех добытых соболей двух отдавай хозяину. За это дам тебе ружье свое, капканы, собаку и место в артели. А семья пусть живет в боковушке на хозяйском дворе, на хозяйских харчах».
Степан в бога плохо верил. Раздумывать долго не стал и вошел от хозяина в артель.
Сборы были кончены. Охотники простились со стариком. Степан отодвинул засов и распахнул дверь на двор.
Шарахнулся зверь от прясла, полез, косматый, прятаться в тайгу. Смутно чуя врага, ворчали, сбегаясь к крыльцу, остроухие лайки. Но, поняв, что хозяева собрались на охоту, забыли о враге, запрыгали и завизжали.
Взвалив на плечи груз, охотники и их бабы, крадучись задами, потянулись к реке.
Груз был тяжелый. Артель отправлялась в дальнюю тайгу месяца на полтора-два, на осеновку. Запасу брали на каждого: сухарей по три пуда, крупы, масла, чаю полкирпича, сахару, соли, спичек. Белья смену, штаны, шапку, полотенце, портянки. Да провианту: свинцу фунтов по шесть, пороху фунт, пистонов. Всего на каждого брали пудов больше шести.
Ноги вязли в грязи. Степан поскользнулся, шумно ввалился в яму.
Все разом остановились. Слушали: не разбудил ли кого из деревенских?
Кержаки боялись «сглазу». Все приготовления к отъезду и день его держали в тайне. Дрожали, как бы в последнюю минуту не сплошать.
В избах спали крепко, ничего не слышали.
Дошли до реки, склали всё в две лодки, на досчатые настилы, и прикрыли пологами, чтобы водой не замочило.
Степан весело простился с женой:
— Прощай, Матрёна! Жди к зиме!
Он лихо вскочил в закачавшуюся лодку.
Артель тронулась вверх по реке.
Стремительная горная река, круто обогнув скалы, гнала свои мутные волны по широкому плёсу. В середине его вода вдруг, словно взбесившись, принималась плескать и кружиться, волны с ревом кидались в берега, плевали в них грязной пеной и, крутясь, отскакивали назад.
Так бурлили они метров тридцать, а дальше разом утихали и с полкилометра — до нового загиба — опять быстро мчались вперед, унося на себе легкие комья пены.
Из-за скалы вышли две лодки. Они шли против воды бечевой. Каждую тянул один человек, идя по берегу; другой, сидя в лодке, управлялся шестом.
В первой паре тянул низкорослый, весь широкий, рябой Маркелл; в лодке сидел его брат, старший артели, бородатый Ипат. Во второй управлялся шестом Степан, тянул рыжий Лука.
Лодки приблизились к ревущему порогу и остановились. Люди переменились местами: кто тянул — перешел в лодку, кто сидел — взялся за бечеву. И без передышки двинулись вперед.
Бечева сильно резала Степану плечо и грудь. За три дня пути он исхудал, кости проступили, глаза ввалились. Болело всё тело.
Передняя лодка заплясала на бешеных волнах. Согнутая спина Ипата бурым пятном маячила перед глазами.
Через минуту бечева резко дернула плечо Степана и напряглась. Он всем корпусом подался вперед, выбросил руки и медленно, упорно шагал, пружинисто сгибая ноги. Бечева всё глубже впивалась в тело.
— А-а-а! — донеслось до Степана сквозь гул воды. Кричал Лука из лодки, но что — невозможно было разобрать.
— Чего?! — гаркнул Степан, сколько мог из сдавленной веревкой груди. В голове у него помутнело от натуги.
— Смаривай! — донесся голос снизу.
Лука давал знать, чтобы Степан ослабил бечеву: лодка шла прямо на камень.
Степан не сообразил сразу. Его рвануло, сбило с ног и поволокло по каменистому берегу к воде. Над самым обрывом он успел упереться обеими руками в большой камень и повис над бурлящей рекой.
На одно мгновенье он увидел под собою неистовую пляску волн. Волны, подскакивая, обнажали острые камни на дне.
Степан успел только подумать: «Смерть!»
И сейчас же бечева, захлестнув его голову, повернула его лицом к берегу.
Он увидел теперь над собой утес. С голого камня — совсем близко от Степана — свесилась человеческая голова. Голова была вытянута огурцом и вся почти обросла шерстью. Левый глаз вытек, и на его месте была кровавая круглая болячка. Единственным своим глазом голова неподвижно смотрела на Степана. Черный рот улыбался.
Всё это Степан успел заметить в один миг.
Резким движением он высвободился из-под бечевы.
На помощь ему бежал уже Ипат. Он перехватил бечеву, помог Степану и сам повел лодку через порог.
Степан взглянул на скалу. Там торчал только одинокий куст можжевельника. Головы не было.
Кержаки ругали его за неловкость, а он всё еще никак не мог очухаться.
«Померещится же такое! — раздумывал он. — Три дня в тайге, живого человека слыхом не слыхать, а тут этакая харя!»
Он решил ничего не говорить кержакам о своем видении: подумают, — рехнулся.
К полудню сделали привал. Сеткой наспех наловили рыбы, сделали «опал»: прямо в костер покидали рыбу, опалили и спекли. Содрав кожу с чешуей, солили и ели.
— Ты слушай крику-то, — наставительно говорил Степану Ипат. — К самой Горелой подходить станем, так разве такие шиверы пойдут? Кипяток! Еще хлебнем морцовки-то.
Скоро у кержаков разговор перешел на другое.
— К дружку бы завернуть, — обратился Ипат к брату. — Не видать его нонче на берегу-то.
— Небось сам заявится, — отвечал Рябой.
— Про Горелую попытать.
— Сами увидим, занята аль нет. Нечего нам с ним разговоры разговаривать! — ворчал Рябой.
В это время близко от охотников за кустами яростно залаяла собака.
— Гляди вот, — закончил Рябой, — наверняк твой одноглазый дружок пожаловал. Гони ты его!
— Твоя напала! — сказал Ипат Степану. — Запрети собаку.
Степан крикнул в кусты:
— Цыц, Пестря! Подь сюды!
Из кустов выскочил пестрый кобель. За ним показался приземистый человек с большим суком в руке, которым он отбивался от собак.
Степан вздрогнул так сильно, что горячий чай плеснул ему из кружки на руку: он мгновенно узнал вытянутую огурцом голову, одноглазое лицо в шерсти.
— Чай да сахар! — неожиданно тонким голосом пропищал черный волосатый рот. — Опять в наши края, дорогие гости? Сейчас только дымок ваш заприметил. Дай, думаю, дойду спрошу, не надо ль чего: провианту там, аль спирту? Надолго, поди, в тайгу-то? На осеновку, аль за одним и на зимовку?
— Беседуй, Нефёдыч, — прервал Ипат словоохотливого пришельца. — Провианту не потребуется, — с полишком брали. А вот поведай нам, соболь нонче доспел ли и какие артели вперед нас прошли?
— Можно и про соболя и про артели. Нам для хороших людей не жалко, — вкрадчиво говорил Одноглазый. Степан со страхом смотрел, как глаз его, маслено поблескивая, перебегая с охотника на охотника, остановился на нем.
