Доронин подобрался. Смотрел не на улицу, а на людей возле кинотеатра. В его задачу — и не его одного — как раз и входило наблюдать за теми, кто уже здесь был, чтобы попытаться вычислить возможную подстраховку Накира, заранее прибывшую. Вот только до сих пор так не был уверен окончательно ни в ком из тех, кто выглядел не совсем правильно…
Потом он окончательно превратился из живого человека в робота с несложными программами — потому что узнал Накира. Не лицо, прическа гораздо длиннее, чем на последних, с превеликим трудом сделанных снимках, усики появились, очки наличествуют. Невероятно трудно, почти невозможно изменить прежнюю вазомоторику — походка-пластика-осанка-посадка головы и все такое прочее. Это был Накир, никаких сомнений, уж Доронин-то на него насмотрелся год назад, когда пасли его, и долго, а взять в конце концов не сумели… Есть!!!
Накир, вероятнее всего, приехал один. Машина с водителем осталась стоять, но она Доронина совершенно не заботила — не его нюанс, есть кому тачкой заняться. Легкой походочкой, абсолютно беззаботный на вид, Накир продвигался среди публики, и его легкий белый пиджак… ну да, пушка там, чего думать, сразу видно понимающему…
Доронин повернулся к толпе. Прошелся по ней якобы скучающим взглядом, приподнялся, грузно встал, разминая ноги — ну надоело сиднем сидеть… Отвернулся от скамейки. Чемодан не уведут, а если попятят, то и черт с ним, с реквизитом ценой в три копейки.
Ага! Накир, не останавливаясь, не пробуя блуждать, шел прямо к Бакрадзе, державшемуся тоже совершенно естественно. Руки друг другу пожали… вокруг них на секунду возникла некая сумятица — но только на секунду, далее это уже выглядело совершенно безобидно: теплая компания уходит в сторону от высокого крыльца кинотеатра, с Накиром и Бакрадзе в центре, окружающие не должны ничего заподозрить… грамотно его все же сняли… Тревога!!!
То ли краем глаза, то ли неким шестым чувством Доронин заметил справа своего человека, свой объект, свою цель: дернулся слишком неправильно, лицо ожесточенное, рука под пиджаком… Взмах!
К человеку этому уже целеустремленно перли как торпеды Денис и Вася Ремизов, но брошенный предмет — граната! — уже летел прямехонько в толпу, оставляя за собой заметную струйку дыма, означавшую, что взрыватель уже заработал…
В какой-то невероятно крохотный отрезок времени Доронин успел сообразить, что к чему: и точно, подстраховка, после взрыва гранаты в толпе начнется невообразимое, и у Накира будет хлипкий, но шанс…
А там и думать стало некогда. Граната летела.
Доронин — заядлый футболист-любитель — прыгнул так, как никогда не прыгал в своей долгой жизни. Принял гранату на грудь по всем вратарским правилам, прижал обеими ладонями так, что она невероятно больно вдавилась под ребра — и рухнул ничком, накрывая фанату телом, напирая так, словно всерьез собирался раздавить ее о тротуар. Отрешившись от всего окружающего, последним в жизни движением успел вбить тело в крохотную канавку меж тротуаром и стенкой пустого газетного киоска, вжался в эту пахнующую сырой землей выемку…
Боли не было. Только непроницаемая тьма. Окончательная.
Все осколки до единого достались только ему. Ему одному. Он обрадовался бы, если бы знал.
«…потери наши велики, господин генерал…»
Радужное пятно вновь возникло перед глазами и уже не пропадало, в горле ощущалось прежнее пугающее оцепенение — но генерал Кареев невероятным усилием заставил себя пренебречь, выпрямившись, словно на параде, открыл дверь и с порога произнес четко, громко:
— Операцию можно считать завершенной. Взрывчатка у нас, Накир и Бакрадзе у нас, сообщники среди охраны объекта только что обезврежены, трое исполнителей взяты на адресе. Это все.
Вопросов ему просто-напросто не сумели задать — он отступил, прикрыл за собой дверь и тем же преувеличенно четким шагом направился по коридору в сторону комнатки отдыха. Ему было совсем скверно, ударов сердца Кареев уже не чувствовал, а по всему телу кололи ледяные иголочки — и он, сделав все, что от него требовалось, неким звериным инстинктом искал убежища. Чтобы остаться одному. Не выглядеть нелепо, грохаясь без чувств. Обойдется, повторял он про себя, обойдется, всегда обходилось, а там наконец и к эскулапам, черт с ним, сдамся, раз будет короткая передышка… Пусть извращаются, белоснежные…
Да, эта самая дверь. Он распахнул ее рывком, прошел в небольшую пустую комнатку, держась уже непонятно на чем, сделал несколько шагов, опустился в старомодное кресло — то есть это ему казалось, что он опускается в кресло, а на самом деле генерал Кареев нелепо рушился мимо кресла, падал, падал, падал, осознавал еще, что падает…
И все погасло. Насовсем.
«…потери наши велики, господин генерал…»
Во время штурма неприятельских завалов на реке Валерик имел поручение наблюдать за действиями передовой штурмовой колонны и уведомлять начальника о ее успехах, что было сопряжено с величайшею для него (Лермонтова. — А.Б.) опасностью от неприятеля, скрывающегося в лесу за деревьями и кустами, но офицер этот, несмотря ни на какие опасности, исполнял возложенное на него поручение с отличным мужеством и хладнокровием и с первыми рядами храбрейших ворвался в неприятельские завалы.
Генерал Голофеев.
Из наградного списка поручику Лермонтову
Успеху всего я вполне обязан распорядительности и мужеству поручика Тенгинского пехотного полка Лермонтова и 19-й артиллерийской бригады прапорщика фон Лоер-Лоярского, с коим они переносили все мои приказания войскам в самом пылу сражения в лесистом месте. Оба они заслуживают особенного внимания, ибо каждый куст, каждое дерево грозили каждому внезапною смертью.
Из «Журнала военных действий» отряда генерала Голофеева
Эпилог
Таким беспомощным и даже слабым Кеша себя еще никогда не чувствовал — а искать поддержку и опору у Антона было бесполезно: тот пребывал в том же состоянии. Для обоих это было впервые и оказалось хуже всего пережитого и испытанного. Они так и сидели на лавочке, временами искоса поглядывая друг на друга в надежде, что напарник ворохнется первым. И понимали, что нельзя затягивать до бесконечности.
«Еще раз прокрутим про себя, — думал Кеша, которому хотелось сейчас взвыть по-волчьи. — Мы поднимемся, Инга нам откроет, она уже знает, это не будет для нее неожиданностью, и я скажу… Я скажу… Инга, это не я придумал, это велел генерал, а он никогда не бросает слов на ветер. Никогда. Мы вас никогда не оставим, понимаете? Никогда. Мы сделаем все, что понадобится, мы поможем в чем угодно, я вам даю слово офицера, что у ребенка, когда он родится, в документе будет записан отец, и все, что нужно, мы…»
Можно и так. Можно еще что-то придумать, веское, убедительное, и это будет чистая правда, спецназ никогда не бросает своих. Она поверит и будет права… только я-то, все это стараясь выговорить веско и убедительно, каждую секунду буду помнить, что не нужны ей, по большому счету, все эти слова, и не нужен Герой России (посмертно) майор Уланов В. П., а нужен ей только Вовка Уланов, живой и невредимый, но…
Но его нет. И никогда уже не будет. Сколько фотографий ни перебрали штабисты, не отыскали хоть одну, где Уланов был бы совершенно серьезным. Так что и в музее боевой славы, и на памятнике он, так уж получилось, будет хоть чуточку да улыбаться, и ничего с этим уже не поделаешь.
И уж никак нельзя говорить ей главное: что существует свой, профессиональный счет, способный ужаснуть прекраснодушных гуманистов, но среди профессионалов войны давно принятый и признаваемый без слов. Это печально и жутко, что больше нет ни Уланова, ни Доронина, ни генерала Кареева — но по жестокому большому счету спецназ в очередной раз победил. И хлор на город не пошел, а те, кто был взят, всю оставшуюся жизнь небо будут видеть исключительно в клеточку и никому никогда уже не причинят вреда. Вот главное. Спецназ остался…
