— Погоня! — вихрем пронеслось в моем мозгу и я конвульсивно сжала ногами бока Шалого. Но погоня настигала… Вот она ближе… ближе… вот уже ясно слышится храп передовой лошади. Я зажмуриваю глаза. «Сейчас смерть… — реет в моей голове быстрая мысль… — Стоило Магоме спасать меня, для того чтобы судьба снова толкнула меня в холодные объятия смерти!»

— Ну, Шалый, ну, милый, скорее, скорее!.. — понукала и моего любимца, и он скакал так, как может только скакать волшебный конь в какой-нибудь сказке…

И все-таки не в его власти было спасти свою маленькую госпожу!.. Страшный всадник настигал меня!.. Его лошадь шла теперь вровень с моей. Он, я видела ясно, заглядывал на меня сбоку и вдруг, поравнявшись со мною, внезапно вскрикнул:

— Матушка! Княжна! Стойте, ведь свои же… Это я — Михако… Еле признал… Стойте!..

Вмиг все застлалось перед моими глазами розовым туманом. Будто ночь минула, будто солнечный свет одолел тьму… Я смеялась и рыдала, как безумная… Мне вторило далекое эхо гор: словно горные духи выказывали мне свое сочувствие.

Михако схватил поводья и остановил Шалого… Минута… и я уже была у него в седле… Нас окружали папины казаки, разосланные на поиски за мною… Я видела при свете месяца их загорелые радостные лица. Михако плакал от счастья вместе со мною… Потом, будучи не в силах одолеть подступившей дремоты, я обняла грубо солдатскую шею Михако и… заснула…

. . . . . . . . .

Сон мой длился долго… Я слышала, однако, сквозь него, как мы ехали все быстрее и быстрее. Голова моя горела, как в огне, тело ныло… Я слышала, как мы выехали на берег, как шумела вода…

— Это Кура… — подсказывал мне сон, — значит, уже близко, значит, я уже скоро-скоро увижу папу!..

Вот мы поднимаемся в гору, вот опускаемся… еще… еще немного… и заскрипели ворота… забегали люди, что-то красное сверкнуло мне в глаза сквозь смежившиеся веки. Это огни… Слышны голоса, топот… Чей-то крик — не то отчаянный, не то радостный… Это Барбале, я узнаю ее голос… Потом кто-то торопливо бежит по аллее, и я слышу мучительно-вопрошающий, полный страдания голос:

— Где она? Жива ли?

Я делаю невероятное усилие и открываю глаза. Их почти ослепляет свет. Но все-таки я отлично вижу его. Он протягивает руки… Его лицо полно невыразимого счастья.

— Папа! — отчаянно кричу я и, рыдая, бьюсь на его груди.

— Дитя мое! дорогое мое дитя! — шепчет он между поцелуями и слезами и, предшествуемый людьми, несет меня в дом.

Он сам раздевает меня, не подпуская Барбале, кладет в постель и вдруг из груди его рвется не то стон, не то мольба, полная отчаяния:

— Скажи мне! поклянись мне, что никогда, никогда больше ты этого не сделаешь!

Я только наклоняю голову в ответ, потому что слезы давят мне горло и не дают произнести слова.

— Нет, нет, — говорю я, наконец, — никогда, клянусь тебе дедой, отец, никогда!

Он видит глаза, красноречиво устремленные на портрет той, которую мы оба так любили, — на портрет моей дорогой матери — и вдруг, простерев к ней руки, он говорит глубоким, за душу хватающим голосом:

— А я клянусь тебе, Нина, что никогда другой деды не будет у тебя! Поняла ли ты меня, малютка?..

О, да, я поняла его, я поняла моего доброго, великодушного отца! Я поняла, что он догадался о причине моего бегства и решил искупить ее.

— А теперь расскажи мне все, — попросил он меня, — расскажи!

И я тотчас же исполнила желание моего дорогого. Все без утайки поведала я ему. Его глаза мрачно горели, когда дошла очередь до поступка Абрека.

— Ему не будет пощады, — проговорил он сквозь зубы и порывисто нежно обнял меня, как бы желая вознаградить этой лаской за все пережитые мною страхи.

— А Магома, папа! ведь если полиция поймает душманов, — они пощадят Магому?

— Ну, разумеется, дитя мое!.. Я сам буду хлопотать за твоего спасителя… А теперь усни… закрой свои глазки…

И ни одного упрека, ни одного, за все те мученья… которые я доставила ему. Сколько ласки, сколько любви, сколько нежности!.. О, мой отец, мой дорогой отец, мой любимый!.. Чем только искупить мне мою вину перед тобою, мой необдуманный поступок?.. И я бранила себя и целовала его руки, эти нежные руки, гладившие мои щеки, мокрые от детских, сладостных слез…

Я уснула в эту ночь примиренная, радостная, счастливая…

Дни не шли, а бежали… Я замечала, что со времени моего побега из дому все как-то иначе стали относиться ко мне. Бабушка не бранилась, как бывало раньше, хотя недружелюбно поглядывала на меня. Расстроившаяся свадьба папы не давала ей покою. В этом она винила меня одну. Прислуга смотрела на меня теперь, как на взрослую. Барбале подолгу заглядывалась на меня не то с сожалением, не то с грустью. Я не могла понять, что это означало… Отец разговаривал со мною серьезно, не как с ребенком, с одиннадцатилетней девочкой, а как бы со взрослой девушкой.

— Ты мой друг, Нина, самый преданный и верный, — говорил он.

— Я твой друг, папа, и люблю тебя больше всего в мире, — пылко восклицала я.

Жизнь снова улыбалась мне, как в сказке… Исчезло малейшее облачко с моего горизонта, и счастье, полное и радостное, воцарилось в доме.

Но счастье не бывает продолжительно. Жизнь — не сказка, в которой розовые феи с золотыми посохами создают в один миг дворцы и замки для своих златокудрых принцесс…

Так бывает только в сказке. В жизни — иное…

Папа приехал как-то расстроенный и встревоженный из полка.

— Княжна дома? — послышался его взволнованный голос.

— Я здесь, папочка-радость! — крикнула я и повисла у него на шее.

— Нина-джаночка, я должен потолковать с тобою серьезно, — проговорил он.

Мы прошли в его кабинет и я, как вполне благовоспитанная девочка, уселась на тахте, сложила на коленях руки и приготовилась слушать.

— Дитя мое, — начал он, — тебе 11 лет. Через 5–6 лет ты будешь взрослая барышня. Настала пора серьезно заняться учением. Ты должна быть хорошо воспитана и образована. Тебе предстоит бывать в обществе, вращаться в лучших кругах… А чему ты здесь выучишься? Разве только верховой езде и джигитовке, которые знаешь и так в совершенстве. Ты сама понимаешь, что для княжны Джавахи этого недостаточно… А дальше что, Нина? Бабушка не хочет заняться твоим воспитанием, да она скоро оставляет Гори, мне же по службе придется теперь чаще отлучаться из дому. Сегодня в полку я получил об этом приказ. Оставлять тебя на попечение гувернанток и прислуги я не желал бы… У меня не было бы тогда ни одной спокойной минуты… И вот что я придумал, джаночка… не пугайся только, здесь нет ничего страшного… Я придумал отдать тебя в институт в Петербурге. Отправив тебя туда, я буду спокоен, зная, что ты находишься под опекою опытных людей… Там у тебя будет много подруг, много девочек одного возраста с тобою… К тому же начальница института, княгиня Б., сестра моего товарища и моя старинная приятельница… Она полюбит тебя, как родную… Зиму будешь проводить там, лето дома… Согласна ли ты на это, детка?

Согласна ли была я? Согласна ли теперь, когда малейшее его желание стало для меня законом! Да и потом, я твердо сознавала всю неизбежность подобного решения. Мне самой хотелось учиться… Я слишком мало знала для своих лет, а мой пытливый, всем интересующийся ум — жаждал знания.

— Да, папочка, — твердо произнесла я, — ты хорошо придумал… только… пиши мне почаще и бери в Гори каждое лето…

Он обнял меня и обещал исполнить все мои желания.

С этого же дня поднялась сутолока и возня в доме. Мы должны были уехать через месяц… Барбале плакала, Михако смотрел мне в глаза, даже бабушкины слуги сочувственно покачивали головами, глядя на меня. С отцом я была неразлучна… Мы ездили в горы, упиваясь нашим одиночеством, и наговаривались вдоволь во время этих чудесных прогулок.

А дни не шли, а летели… Как-то раз папа принес мне свежую новость. Шайку душманов окружили в горах и всех переловили. Они сидят в тюрьме и скоро их будут судить.