— Я тоже хотел бы этого. Но я, наверное, слишком стар, чтобы рассчитывать на полное торжество справедливости. Меня устроит и меньшее — все лучше, чем ничего.

Кофе в кружке Елены остывал, но она даже не притронулась к нему.

— С чего мне, по-вашему, следует начать?

— Это как раз вы должны мне сказать. Вы ведь детектив.

На другой папке было написано: «Мартиус против Мартиуса». Похоже, бракоразводные дела.

— Первым делом я хочу поговорить с Либманом. Мне все-таки кажется, что он в тот день вел себя неестественно. Затем надо побольше разузнать о самой Никки Экснер. Почти всегда доискаться правды удается, лишь собрав полную информацию о жертве, особенно в таких случаях, как наш.

— И чем же наш случай отличается от прочих?

— Незнакомого человека не станут вешать и четвертовать. Для этого его надо ненавидеть. — Джонсон запнулся. — Разве что…

— Что? — спросила она, посмотрев на него.

— Разве что убийце нужно было что-то спрятать.

— Господи боже, что можно спрятать таким образом?!

Джонсон улыбнулся:

— Некоторые убийцы действуют как заправские фокусники. Отвлекают внимание. Не следует забывать, что возможны иные версии, кроме самой очевидной; необходимо держать в уме все факты, связанные с преступлением. Если собрать как можно больше информации о жертве, то круг подозреваемых обязательно расширится — в нем-то и надо искать убийцу.

— Так просто?

Он кивнул, однако затем прибавил:

— Да, но после этого начинается самое трудное — добыть улики, доказывающие его вину. И если это трудно для полиции, — сказал он, поднимаясь, — то для людей вроде нас эта задача вообще становится практически невыполнимой.

С этими словами Джонсон направился к двери.

— Благодарю за кофе. Я буду сообщать вам, как продвигаются дела, ежедневно, да? Или вы предпочитаете, чтобы я позвонил, когда появятся первые результаты?

Елена, казалось, не знала, что лучше.

— На какой день назначено вскрытие? На пятницу? Давайте поговорим после этого, — предложил он.

Она нахмурилась, пытаясь придать себе уверенный вид.

— Хорошо.

— Ты вчера вернулся поздно.

— Я же предупредил тебя.

— Но я не думала, что так поздно.

По правде говоря, он и сам не думал, но так оно обычно и бывает.

— Нам надо было обсудить кое-что, и время пролетело незаметно.

Они ужинали. Чтобы умиротворить Мари, Айзенменгер приготовил ужин сам, хотя очередь была не его. Со вчерашнего вечера они практически не разговаривали — Мари рано ушла на работу. Он лежал в постели и притворялся спящим, пока она принимала душ и одевалась, и, даже не видя ее и не слыша ее слов, он чувствовал, что она сердится.

Наступила пауза, но весь их разговор и так состоял из пауз, между которыми они напряженными голосами произносили отрывочные фразы. Она почти ничего не ела, лишь для приличия ковыряя еду вилкой. Айзенменгер гадал, о чем думает Мари, безжалостно терзая брокколи. Угрюмая складка вокруг ее рта не предвещала ничего хорошего. За ужин жена его не поблагодарила. Все говорило о том, что в Мари зреет возмущение.

— Она тоже была там?

«Она»? Уже до этого дошло? Похоже, в воображении Мари за их ужином незримо присутствовала еще одна женщина, подруга ее неверного мужа, а ей самой была отведена роль обманутой жены. Прямо мыльная опера, исполняемая в шутовских костюмах.

Айзенменгер решил, что не стоит отвечать на этот вопрос. Однако это было бы не лучшее начало, если он ищет примирения.

— Кто «она»?

— Она, — бросила Мари, словно услышала сигнал к атаке и почуяла дразнящий запах крови, — адвокатша.

Он нахмурился, думая, что напрасно взялся за отведенную ему в этом фарсе роль. Почему бы не вести себя естественно?

— Да, — ответил он с нарочитой многозначительностью, — была. — Он ждал реакции жены, понимая, что эти два слова для нее — словно иголки, запущенные под ногти. «А почему бы и нет? — подумал он. — Пусть помучится, если ей нравится доводить себя до истерики».

Однако он тут же почувствовал угрызения совести.

— И еще был Джонсон, — добавил Айзенменгер. — Именно с ним мы и засиделись допоздна.

Мари недоверчиво фыркнула, гримаса обиды, гнева и жалости к себе исказила ее лицо.

— И о чем же вы говорили с этой адвокатшей?

— Ее зовут Елена Флеминг, — отозвался он и тут же подумал, что зря назвал Мари ее имя — это давало ей в руки дополнительное оружие.

— Ну, так о чем же вы говорили с Еленой!

Он, конечно, должен был спокойно объяснить ей все. Но вместе с тем Айзенменгер знал, что это вряд ли приведет к чему-то хорошему. Последние несколько недель их союз с Мари явно клонился к закату, и он вдруг понял, что хочет этого и еще хочет, чтобы Мари сама разорвала его, уничтожила своей нелепой ревностью, а он мог бы с чистой совестью развести руками и сказать:

«Я не виноват». На деле ему всегда хотелось находиться с ней в ровных дружеских отношениях, время от времени разбавляемых сексом, но было похоже, что это уже невозможно.

Он все-таки пустился в объяснения. Рассказал о Никки Экснер и Тиме Билроте, о Беверли Уортон и Елене Флеминг. Мари сидела и слушала его, еда на ее тарелке постепенно остывала, а угрюмое выражение ее лица не менялось — разве что к худшему.

Окончив рассказ, он посмотрел на Мари в надежде, что она теперь ответит ему хотя бы глазами, но жена молчала, уставившись на графин с уксусом.

— Так что между мной и Еленой Флеминг ровным счетом ничего нет, — добавил он успокаивающе и, как ему казалось, искренне. — Это исключительно деловые отношения.

Мари по-прежнему не отрывала взгляда от стола. Может быть, она вступила в телепатическую связь, например, с перечницей и спрашивала у нее совета? Айзенменгер вернулся было к еде, но та уже остыла окончательно и вкус ее испарился вместе с ароматом.

Мари, казалось, не интересовало ничего, кроме собственной тарелки. Можно было бы подумать, что женщина вообще уснула, если бы ее плечи вдруг не начали сотрясаться от рыданий. В расширившихся глазах Мари застыл страдальческий взгляд, из глаз катились крупные слезы. Глядя на жену, Айзенменгер испытывал смешанное чувство сострадания и раздражения и уже собрался что-нибудь сказать, но Мари опередила его:

— Извини меня, Джон. Извини. — Она протянула мужу руку, и он без особой пылкости пожал ее. — Понимаешь, Джон, я так люблю тебя, что, если потеряю, не вынесу этого.

Он постарался убедить себя, что это чувство искреннее.

— Я тоже люблю тебя, — ответил он мягко.

Она улыбнулась, кивнула и принялась за еду.

Помолчав, она спросила:

— Она красивая?

Впоследствии он не раз и не два задавал себе вопрос, как развивались бы их отношения, если бы он в тот момент не вспылил. И разумеется, отвечал себе, что все равно ничего бы не изменилось.

— Да, черт побери! — Он швырнул вилку на стол, и крупинки застывшего риса разлетелись, как конфетти. — Ну посмотри на себя со стороны! Что за вожжа тебе под хвост попала? Почему ты ни в какую не хочешь поверить, что я не залезаю то и дело к ней под юбку?

Но она, похоже, даже не слышала мужа.

— Так она красивая, да?

Наконец-то Мари посмотрела ему в лицо, и он вдруг поспешно отвел взгляд. Даже сквозь пелену слез, застилавшую ее глаза, она, казалось, разглядела в лице мужа нечто, что тот предпочел бы скрыть.

— Какое, на хрен, имеет значение, как она выглядит?! Все, что ее интересует, — это дело Билрота, она вовсе не мечтает о том, чтоб я ее трахнул!

Мари была шокирована, как мать, впервые услышавшая от сына столь нецензурные выражения.

— Как ты смеешь?! Как ты можешь так обращаться со мной?! — Она вскочила, опрокинув бокал с вином и рассыпав по столу недоеденные остатки риса. — Ты просто ублюдок, ублюдок, ублюдок!!!

Она попятилась от него, рыдая, но одновременно наклонилась в его сторону, как бы выплевывая ему в лицо свои обличительные слова.