— Вот что значит мужчина! — иронично прокомментировала Елена победу доктора. Айзенменгер молча запустил обе руки в аппарат, стараясь вытащить лист бумаги, не порвав его.

— Не в этом дело, — ответил он наконец, извлекая смятый лист. — Просто в любом деле требуется хоть немного здравого смысла, только и всего.

Она взяла лист бумаги — практически выхватила его из рук доктора, — захлопнула дверцу и отошла в сторону, чтобы выбросить испорченную бумагу в корзину. Ноги ее при этом, к сожалению профессора, ушли вместе с ней. Доктор со вздохом поднялся.

Следующая попытка копирования оказалась удачной, и Айзенменгеру наконец был вручен экземпляр ценного документа. Елена вернулась за свой стол, профессор последовал за ней.

Едва успев сесть, она произнесла:

— Мы хотели бы получить ваш отзыв как можно скорее. И в письменном виде. Когда вы сможете это сделать?

Слегка удивившись, он ответил:

— Работы не много. Скажем, послезавтра?

— Пятница нас вполне устроит, — кивнула Елена и принялась что-то писать. После замечания Айзенменгера о здравом смысле она ни разу не взглянула в его сторону. Обиделась?

— Как насчет гонорара? — спросил он.

— Гонорара? — Елена удивленно подняла голову.

Доктор чуть не рассмеялся. Он впервые видел перед собой юриста, не имевшего понятия о том, что за работу надо платить. Встретиться с нищим хирургом-ортопедом и то было бы не так странно.

— Ну да. За отзыв.

Она кивнула:

— Если вам кажется это уместным, то можете выставить счет. Но боюсь, что с гонораром могут возникнуть некоторые сложности. Дело в том, что Билроты не являются клиентами адвокатской конторы и не в состоянии оплачивать дополнительные услуги экспертов. Надеюсь, вы не потребуете баснословного гонорара.

То ли Айзенменгер был поражен тем, что денег за его работу даже не предполагалось, то ли он счел обидным подозрение в бессовестном корыстолюбии (притом со стороны женщины-адвоката, черт ее возьми!) — как бы то ни было, он пришел в замешательство и произнес с некоторой горячностью:

— А как насчет вас? На ваш гонорар им денег хватает?

Елена бросила на него испепеляющий взгляд и холодно ответила:

— Я занимаюсь этим делом pro bono,[2] безо всякого вознаграждения.

Домой Айзенменгер вернулся в довольно мрачном расположении духа. Было уже начало восьмого, и он нашел Мари в их маленькой, тесной, но зато идеально обустроенной кухне. Даже легкий аромат ожидавших его блюд, который наполнял квартиру, не поднял доктору настроения.

Как такое могло произойти? Он тысячу раз имел дело со служителями закона и никогда не смотрел на них снизу вверх. Ему всегда казалось, что он и его профессия исповедуют более высокие идеалы, что он лучше этих крючкотворов понимает правду жизни.

Ему и в голову не приходило, что Елена Флеминг может трудиться pro bono — то есть бесплатно, ради идеи, — и что у нее могут быть иные мотивы, кроме корыстных. Откуда они вдруг взялись? Адвокаты работали pro bono только в тех случаях, когда это сулило им какие-то другие выгоды — например, известность или уважение окружающих. Но какую выгоду могла извлечь Елена из дела Тима Билрота — наркомана, наркоторговца и насильника?

Впрочем, теперь это не имело значения. Каковы бы ни были ее резоны, доктор Айзенменгер отныне был в ее глазах законченным стяжателем.

А глаза у нее, кстати, красивые.

— Это ты, Джон?

Он вошел в кухню, и Мари с улыбкой обернулась к мужу. Почему-то Айзенменгер заметил, что к ее рукам пристали крошки рубленого лука. После того дня, когда убили Никки Экснер, его отношения с женой развивались вполне удовлетворительно, — по крайней мере, крупных ссор не было. «Можно ли назвать это удовлетворительным?» — подумал он и решил, что, пожалуй, можно.

— Привет, — произнес он вслух.

Они поцеловались. Мари при этом смешно отвела руки вниз и в стороны, так что в его воображении сам собой возник образ пингвина.

Мари сморщила нос:

— Это что, духи?

— Не может быть. Я сегодня забыл подушиться перед уходом.

Мари с шумом втянула носом воздух.

— Духи, никакого сомнения, — резюмировала она. Айзенменгеру осталось лишь состроить гримасу и пожать плечами. Ну и что?

Нахмурившись, Мари вернулась к стряпне. Глядя на пакет с макаронами, но явно обращая свою речь не к ним, она сказала:

— Я звонила тебе на работу.

Айзенменгер уже направился было в спальню, чтобы переодеться, но в этот момент остановился на пороге кухни и поднял глаза к лепному украшению на потолке. Слова были самые обыкновенные, однако тон жены не предвещал ничего хорошего.

— Да? В какое время?

— В начале шестого. Мне сказали, что ты уже ушел.

— Так и было, — произнес он твердо, но продолжать не стал — отчасти потому, что ему было любопытно понаблюдать за реакцией жены, отчасти же — как он втайне признался сам себе — просто ей назло.

Некоторое время в кухне стояла тишина — часы на стене успели протикать раз пять. Это были старые железнодорожные часы, которые, как уверял Айзенменгера продавец в антикварной лавке, достались ему практически даром — всего за триста пятьдесят фунтов. Доктор вздохнул и направился к двери.

Но ему опять не дали сделать и двух шагов.

— Где ты был? — спросила Мари у пакета.

Айзенменгер подумал, каким надломленным может быть порой человеческий голос. Он вздохнул. Этого делать не следовало — по крайней мере, не так громко. Но вздох, как известно, не воробей: вылетел — не поймаешь. Именно из таких вздохов и складывается ветер, дующий прямиком в сторону ада.

— У меня была деловая встреча. С адвокатом. Она хочет, чтобы я…

— Она?

— Ну да. А что?

Мари отвернулась, в глазах ее уже стояли слезы. Он успел подумать: «Господи боже мой!» — прежде чем та спросила:

— Это ее духи я почувствовала?

Он видел, к чему все катится, видел это так ясно, словно перед ним была ярко освещенная взлетная полоса. Беспосадочный рейс до места назначения.

— Наверное.

Он мог бы попытаться опровергнуть ее подозрения, но по прошлому опыту хорошо знал, что от этого они только возрастут. Столь же неэффективным был бы ответ «не валяй дурака». А также «наверное».

— Что это значит?

Мысленно прошептав себе, что с него хватит беспричинной ревности жены и ее агрессивных эмоций, порожденных жалостью к самой себе, он решительно произнес:

— Послушай, Мари! У меня была встреча с адвокатом. Адвокат оказался женщиной, при этом опрысканной какими-то чрезвычайно едкими духами. Но я по этой причине не накинулся на нее, чтобы овладеть прямо на письменном столе, и даже на копировальном устройстве я не стал этого делать. Я просто взял у нее заключение об аутопсии, по которому она хочет получить мое мнение, вот и все.

Мари промолчала. Глаза ее уже были наполнены слезами, морщинки вокруг глаз как-то странно подергивались. По всему было видно: надвигается гроза. У Айзенменгера не было ни малейшего желания обсуждать сейчас их семейные проблемы, и он знал, что жена избавит его от этого, предпочтя удалиться. В последнее время она придерживалась этой тактики, позволявшей ей сохранить за собой последнее слово, вместо того чтобы выливать на мужа ушаты грязи и разыгрывать спектакль, в ходе которого вскрылась бы вся нелепость ее домыслов. Этот прием давал Мари возможность без помех выдвигать против супруга обвинения и видеть мир в свете, при котором она оставалась бы несправедливо обиженной, а он — причиной всех ее несчастий.

Жить с ней становилось все труднее. В Мари всегда были сильны собственнические инстинкты, которые теперь разрослись непомерно, — она стремилась не только обладать собственным мужем, но и контролировать каждый его шаг. В начале их совместной жизни, когда он еще не до конца преодолел последствия болезни, его вполне устраивало, что кто-то другой принимает решения за него. Но теперь Мари хотела не только определять курс по звездам, но и единолично крутить рулевое колесо, а мужа заковать в колодки, привязать к мачте и заткнуть ему рот кляпом. При этом Айзенменгер понимал, что отчасти сам во всем виноват. Ее беспокойство и подозрения были порождены его неспособностью отдать ей всего себя без остатка. Он сам вспахал почву для ее ревности, но идиотизм ситуации заключался в том, что он не пахал где-нибудь на стороне.