Софи Штернберг-Рид и Белинда Миллер вышли от Рассела с поджатыми губами и покрасневшими глазами, и даже китайский джентльмен, высокий и неизменно корректный, казалось, готов был опровергнуть распространенное мнение о хваленой восточной невозмутимости. Когда Айзенменгер заглянул в секретариат, Софи рванула мимо него в сторону женского туалета столь стремительно, будто бежала от источника слезоточивого газа. Глория разговаривала по телефону, заткнув свободное ухо карандашом. Она прекрасно ладила с миром, отгораживаясь от всего, чего не желала знать.

Айзенменгер обратился к Белинде, скроенной из более прочного материала, чем Софи:

— Как прошел семинар?

Девушка изобразила на лице улыбку, но на вопрос не ответила, сказав вместо этого:

— Я хочу показать вам препарат по гистерэктомии.

Они прошли в кабинет Айзенменгера, оставив Софии в туалете, а китайца за рабочим столом, где тот трясущимися руками пытался заварить себе чай.

— Конфликт с Бэзилом? — спросил Айзенменгер, закрывая дверь своего кабинета за практиканткой.

Белинда была маленькой, плотно сбитой девушкой, с темными волосами и такими же темными глазами. Одной ее внешности было достаточно, чтобы вызвать в человеке невольную симпатию.

— У него сегодня была явно не лучшая ночь, — фыркнула она в ответ.

Рассел имел репутацию бабника или, по крайней мере, человека, пытавшегося прослыть таковым. Поэтому Айзенменгера изумляла непроходимая тупость профессора в его отношениях с женщинами.

— Встал не с той ноги, говорите?

Белинда никак не могла найти подходящих слов, чтобы охарактеризовать поведение Рассела.

— Скорее уж самому дьяволу можно протянуть руку, чем этому человеку! — наконец выпалила она. — Всем от него сегодня досталось.

Айзенменгеру уже не раз приходилось выслушивать подобные жалобы. Рассел обращался к ординаторам либо с крайним высокомерием, либо с едким сарказмом.

— Хотя с утра он вообще-то был исключительно любезен, — продолжала Белинда.

Рассел, ко всему прочему, был чрезвычайно хитер и вероломен, порой он держался с таким ослепительным очарованием, что слишком неосторожные люди действительно могли сгореть в лучах его обаяния.

— Ну что ж, остается только радоваться тому, что он дает иногда передышку, — философски заметил Айзенменгер.

Белинда посмотрела на него с сомнением.

— Вряд ли что-нибудь из того, что делает или говорит профессор, может меня порадовать, — констатировала она.

Белинда, по всей вероятности, была права, и Айзенменгер мог бы сказать то же самое про себя, но он решил не развивать эту тему.

— Так что вы хотели мне показать? — спросил он.

Белинда поставила рядом с микроскопом кювету с шестнадцатью препаратами под стеклом, каждый из которых был окрашен наполовину в розовый, наполовину в голубой цвет.

— Это материал по исследованию гиперплазии.

Гинекологи постоянно проводили исследования аномальных явлений в стенках матки. Из только что удаленной матки вырезали образцы тканей, которые замораживались и передавались в анатомическое отделение.

Там с различных мест этих образцов делались срезы и изготавливались препараты для изучения под микроскопом. Этой работой занимались ординаторы, но каждую из операций надо было тщательно запротоколировать, и эта тягомотная обязанность лежала на Айзенменгере, как на специалисте по патанатомии.

— Прямо житья нет от этих неаппетитных подношений! — посетовал он. — Это, по-моему, уже девятая за последний месяц.

— Вчера должны были прислать еще одну, — отозвалась Белинда.

Весь поступавший материал находился в ведении Белинды, и Айзенменгер удивился неуверенности девушки.

— Что значит «должны были»?

— Она куда-то запропастилась.

— Опять?!

Образцы для исследования то и дело исчезали неизвестно куда. Операционисты обвиняли отделение гистологии, гистологи кивали на санитаров, разносивших материалы, санитарам же было ровным счетом на все наплевать.

— В операционной клянутся, что отправили образец, но до нас он не дошел.

— Вы говорили об этом Расселу? Он наверняка расценит это как чрезвычайное происшествие в клинической практике.

Белинда кивнула:

— Сказала. Именно тогда с него слетела вся утренняя любезность. — В углу рта у Белинды была едва заметная родинка, которая притягивала взгляд Айзенменгера всякий раз, когда он разговаривал с девушкой. В данный момент родинка участвовала в образовании брезгливой гримасы. — Все шишки посыпались на бедную Софи.

Вздохнув, Айзенменгер приник к окулярам микроскопа.

— У нее какие-то неприятности? — спросил он. — Она меня немного беспокоит. — Он знал, что Белинде, как девушке разумной, можно доверять, и надеялся, что она ему отвечает взаимностью.

— Сама не понимаю, что с ней творится, — ответила она.

Зазвонил телефон. Голос Глории радостно пророкотал, что за ним пришла полиция. Айзенменгер попросил секретаршу проводить посетителя в его кабинет и извинился перед Белиндой.

Джонсон выглядел уставшим и расстроенным, и было похоже, что он испытывает желание дать кому-нибудь увесистого пинка. Отказавшись от чая и кофе, предложенных Айзенменгером, он в изнеможении опустился в кресло.

— Вам придется искать нового помощника куратора.

Айзенменгер вопросительно приподнял брови. Он пока не представлял, кого именно из помощников имеет в виду полицейский: Либман, накачанный успокоительными средствами, валялся в палате психиатрического отделения.

— Боумен арестован за изнасилование и убийство.

Это известие Джонсон получил по пути на квартиру Никки Экснер. Квартира Билрота, как сообщила сержанту инспектор Уортон, представляла собой вонючий клоповник, однако в этом клоповнике ею были обнаружены наручные часы с надписью «Дорогой Никки с любовью в день восемнадцатилетия от мамы и папы», а также весьма солидные запасы героина, кокаина и марихуаны.

Джонсон выслушал эти новости без особой радости — в основном из-за торжествующего тона Уортон.

— Так что можете не беспокоиться насчет свидетелей. Убийца мною пойман.

«Мною». Джонсон не понаслышке знал, что это значит.

— Что вы думаете по этому поводу? — спросил он Айзенменгера.

Но тому ответить на вопрос сержанта было нечего.

— Я думаю, убить может каждый, — неуверенно произнес он наконец, — любой из нас.

— Да, конечно, — отозвался Джонсон. — Но вопрос в том, стал ли этим каждым именно Билрот?

Айзенменгер не мог сказать ничего определенного и только пожал плечами.

— Мне это представляется возможным, — осторожно предположил он.

Джонсону хотелось услышать другой ответ, но он не удивился словам Айзенменгера. А что еще он мог сказать?

Уже стемнело, когда Джонсон вернулся в музей. Сержант был буквально измочален, но не мог бросить расследование, поскольку чувствовал, что все идет не так, как надо, и совершенно не в ту сторону, если вообще не в противоположную. Это его и беспокоило.

Свет в музее был потушен, все входы опечатаны. Тем не менее Джонсон вошел, воспользовавшись одним из ключей, изъятых утром у участников этой драмы. Тишина была глубокой и всепоглощающей, и, глядя в непроницаемую тьму перед собой, сержант в очередной раз поразился тому, как это место напоминает церковь.

Чтобы отыскать на стене выключатель, потребовалось какое-то время. Резко вспыхнувший свет разогнал темноту по углам и застыл четко очерченным конусом в центре зала. Его яркость в первый момент даже удивила Джонсона.

Он прошел вперед, ощущая приятную прохладу огромного пустого помещения. Веревка была снята, тело давно унесено, но тяжесть происшедшей здесь трагедии не исчезла вместе с ним, она давила на Джонсона все с той же силой. Это было странно, ведь из вещественных доказательств оставалось только кровавое пятно, зато такое большое, что оно казалось картинкой из комикса-ужастика, кровью, пролитой великаном. Так что оскверненное тело по-прежнему присутствовало здесь во всей своей кошмарной реальности.