Я вернулся из церкви почти бегом, подгоняемый колючими взглядами, и вот я дома — и уже несколько часов подряд задаю себе вопрос о причинах такой перемены отношения ко мне со стороны соседей. Если честно, то мне уже просто-напросто не хватает смелости выйти на улицу.

Нет, надо успокоиться. Разве у меня запятнанная совесть? Я что-то украл? Кого-то убил? Нет! Значит, я могу спать спокойно. Моя жизнь чиста как свежевымытое зеркало.

Ну и день! Господи, ну и день!

Встав рано утром после почти бессонной ночи, я отправился в контору несколько раньше обычного. По дороге меня провожали все те же недобрые взгляды. Я едва не сошел с ума и немного успокоился, только оказавшись в своем кабинете. Здесь я в безопасности, теперь мне предстоит выработать план действий.

Неожиданно открывается дверь и в помещении появляется Мария, которую я даже не сразу узнаю. Она входит не дыша, как человек, бегущий от смертельной опасности, укрывающийся за первой попавшейся дверью. Мария бледна, бледнее обычного, ее огромные глаза на бледном лице — словно две отметины приближающейся смерти. Я иду ей навстречу, беру за руку, предлагаю сесть. Я в полной растерянности. Она пристально смотрит на меня и вдруг начинает рыдать.

Плачет она так, как может плакать только человек, долго скрывавший свое горе. Этот плач настолько трогает меня, что некоторое время я не могу вымолвить ни единого слова.

Все ее тело содрогается от рыданий, лицо закрыто мокрыми от слез ладонями; Мария плачет, словно искупая все грехи сего мира.

Забыв обо всем, я молча смотрю на нее. Мой взгляд обегает дрожащее тело Марии и вдруг останавливается, словно зацепившись за едва заметный изгиб линии ее живота.

Как бы ни было это тяжело и болезненно, мои сомнения превращаются в твердую уверенность.

Живот Марии, ставший чуть более округлым, чем раньше, дает мне ключ к разгадке всей драмы.

В горле у меня застревает превращающийся в сдавленный стон крик: «Бедняжка!»

Мария больше не плачет. Она снова красива, красива какой-то особой неземной, вызывающей не восхищение, но жалость красотою. Она молчит, ибо уверена в том, что нет на земле слов, которыми можно убедить мужчину в том, что она не виновата.

Ей прекрасно известно, что ни судьба, ни любовь, ни нищета, — ничто не является уважительной причиной, оправдывающей девушку, потерявшую невинность.

Знает она и то, что никакие слова не могут превзойти по выразительности язык слез и молчания. Знает — и потому молчит. Она вверила свою судьбу в мои руки и теперь ждет. г Там, за дверью, шатается, рушится, гибнет мир. Пусть, ведь подлинная вселенная сейчас сконцентрировалась в этой комнате; рожденная в моем сердце, она целиком зависит от того, какое решение я приму.

Я не помню, сколько продолжался наш разговор; не помню, как и когда он перестал быть диалогом молчаливых взглядов. Я знаю лишь одно: Мария доверилась мне, даже не задавшись вопросом, что и я могу оказаться на стороне большинства.

Чуть позже мне принесли два письма, два посмертных послания из мира, в котором я существовал раньше. Две точки отсчета этого мира, две его основные координаты — Вирджиния и Моральный союз — объединились в гневном порыве, вменяя мне в вину низость, позор, бесчестье.

Письма не обижают, не ранят меня, не вызывают желания дать отповедь авторам. Зачем? Они принадлежат прошлому, в котором осталось все то, что теперь не представляет для меня никакого значения.

Я осознаю, почему в мире нет правды и справедливости, почему мы так часто даже и не пытаемся добиваться их. Чтобы понять это, не нужно быть особо мудрым и образованным. Все очень просто: для того чтобы быть справедливым, зачастую нужно пожертвовать собственным благополучием.

Я не в силах изменить законы, по которым живет мир. Не дано мне влиять и на людские души. А раз так — мне следует смириться и пойти на уступки. Спрятать поглубже с таким трудом постигнутую истину и вернуться в этот мир, вернуться по дороге свойственной ему лжи.

Сейчас я закончу писать и пойду к священнику. Сегодня я иду не за тем, чтобы попросить у него совета. Просто мне нужен кислород, который вдруг исчез из воздуха, которым я дышу. Мне нужно подтвердить свое право называться мужчиной, пусть даже ценой большой лжи.

Поговорил со священником. Теперь Союзу не придется слать мне нравоучительные письма. Я покаялся в том грехе, который мне так старательно вменили в вину.

Кстати, реши я сейчас оставить бедную девушку наедине с ее несчастьями, в которых я никоим образом не виновен, мир повернулся бы ко мне приветливо улыбающимся лицом, моя репутация была бы восстановлена, уладилось бы дело и с весьма выгодным для меня браком. Но мне и в голову не приходит продумать и взвесить, насколько Мария может быть сама виноватой в своих бедах. Мария для меня — тот человек, что в самый трудный момент жизни, будучи абсолютно беззащитным, доверился мне и, раскрыв душу, принял ту помощь и поддержку, которые я в силах оказать.

Я счастлив, я наконец осознал, что жил, понимая мир превратно. Оказывается, тот идеал рыцарского служения, к которому я так стремился, вовсе не обязательно совпадает с чистотой помыслов настоящего мужчины.

Если бы Вирджиния вместо того, чтобы в своем письме обвинять меня во всех смертных грехах, произнесла или прислала мне всего одну фразу: «Я не верю», — я бы и по сей день не понял, что жил неправильной и неправедной жизнью.

Мария брала заказы на шитье едва ли не во всех богатых домах города. И вот в одном из них, в одной из этих достойнейших семей нашелся подонок, который обесчестил ее, но, сам того не желая, своей низостью разбудил во мне другого человека, мое другое «я», о существовании которого мне до сих пор не было ничего известно.

Кем бы ни был тот мерзавец, ему не удастся забрать у меня ребенка Марии, которого она носит под сердцем, ибо теперь этот ребенок мой — по всем человеческим и божественным законам. О, эти бедные, всеми осмеиваемые законы, давно потерявшие свою непреложность и изначальный смысл!

Сегодня утром скончался господин Гальвес, исполнявший обязанности президента Морального союза.

Его внезапная смерть произвела на всех глубокое впечатление: во-первых, он был еще далеко не стар и к тому же умел с особым вкусом, даже с шиком, совершать благие дела (так, например, это именно ему помещение, где собирается Союз, обязано изящными жалюзи на окнах). Впрочем, репутация его никогда не была особо чистой по причине того, что занимался он весьма скользким и неприглядным делом — ростовщичеством.

Я и сам как-то раз позволил себе весьма жесткие суждения о его поступках, и хотя у меня было немало возможностей убедиться в правоте своих подозрений, я все же склонен полагать, что в своем осуждении покойного зашел излишне далеко. Похороны будут пышными. Да простит его Бог.

Сегодня мимо нашего окна проследовала траурная процессия. Хоронили господина Гальвеса. Взглянув на Марию, я увидел, как изменялось ее лицо.

Сначала болезненное напряжение сковало его; потом появилась едва заметная полуулыбка облегчения. Затем Мария снова помрачнела, глаза ее наполнились слезами, и она спрятала лицо, опустив голову мне на грудь.

Господи! Господи! Я все всем прощу, все забуду, мне ничего не надо, только не дай мне забыть испытанную в тот миг радость!

Со смертью пятого президента Моральный союз оказался на грани распада. Господину священнику пришлось признать, что теперь только самоубийца согласится взять на себя руководство нашей организацией.

И все-таки Союзу удалось выстоять: теперь он действует под руководством совета управляющих, состоящего из восьми ответственных членов.

Меня приглашали стать членом совета, но я был вынужден отклонить предложение. Теперь рядом со мной живет молодая женщина, о которой я должен неустанно заботиться. Мне теперь не до союзов и не до советов управляющих.