КОРРИДО[1]

Есть в Сапотлане площадь, которая неизвестно почему носит имя Амеки.[2] Широкая мощеная булыжником улица, наткнувшись на стену, распадается на две. По ним жители выходят на маисовые поля.

Перекресток и дома с огромными воротами — это и есть небольшая площадь Амеки. И вот на площади однажды вечером, давным-давно, встретились случайно соперники. Здесь была замешана девушка. — Через площадь ездят повозки. Попадая в рытвины, колеса перемалывают землю, пока она не превращается в пыль, в пыль, от которой, когда дует ветер, щиплет глаза. Еще совсем недавно здесь стояла колонка: две водопроводные трубы с бронзовым краном и каменной чашей.

Первой пришла девушка с большим красным кувшином — по широкой улице, разделяющейся на две. Соперники направлялись ей навстречу, по боковым улицам, не подозревая, что случай сведет их у стены. И они, и девушка шли каждый по своей улице, словно по велению судьбы.

Девушка пришла и открыла кран. В то же мгновение на площади появились оба мужчины, и она знала зачем. На площади путь каждого обрывался. Мужчины пристально взглянули друг на друга, и ни один не отвел глаза. Они словно сказали друг другу безмолвно:

— Что смотришь, приятель?

— Хочу и смотрю.

Взгляды были красноречивы. Ни один не сделал и шага в сторону. И на пустынной площади, словно по уговору покинутой окрестными жителями, началась эта история.

Вода наполняла кувшин, а их переполняло желание драться. Только звук текущей воды нарушал тишину. Девушка лишь тогда закрыла кран, когда заметила, что вода переливается через край. Она поставила кувшин на плечо и в испуге едва ли не пустилась бежать бегом.

А те, кто ее жаждал, в крайнем нетерпении буравили друг друга черными зрачками, как петухи перед дракой. Уже поднимаясь на тротуар, на другой стороне улицы, девушка оступилась и кувшин с водой упал на землю и вдребезги разбился.

Это послужило сигналом. У одного был кинжал, у другого — мачете. И они, защищаясь плащом, принялись наносить друг другу удары. О девушке теперь напоминали только осколки кувшина да лужа воды.

Оба были молоды и сильны, и оба дрались не на жизнь, а на смерть. Тем же вечером все было кончено. Они остались лежать на земле, лицом вверх, один — с перерезанным горлом, другой — с рассеченной головой. Точь-в-точь петухи, которые дерутся до тех пор, пока не испустят дух.

Ночью на площади собрался народ. Женщины принялись причитать, мужчины обсуждали схватку. Перед смертью один из соперников все-таки нашел в себе силы сказать несколько слов — он спросил, убит ли другой.

Только потом все узнали, что здесь была замешана девушка. И тень осуждения пала на ту, что разбила кувшин. По слухам она никогда не вышла замуж. Окажись девушка хоть на другом конце света, молва о ней, приносящей несчастье, вероятно, пришла бы туда вместе с ней, а может быть, и раньше.

1952

С той минуты, как я принял условия, между мной и Богом все было решено. Я отказываюсь от своих намерений и сворачиваю все свои апостольские труды. Ада не одолеть, мое упрямство ни к чему не приведет, а то, чего доброго, даст обратный результат. Бог дал мне это понять с предельной ясностью, не дозволив и слова молвить.

С меня взяли обязательство вернуть назад моих учеников. Тех, ясное дело, что на земле. А тем, что в аду, придется ждать моего возвращения. Ведь вместо обещанного спасения я только и добился еще одного испытания — испытания надеждой. Так угодно было Богу.

Я должен вернуться туда, откуда прибыл. Бог не сподобил меня благодати, и я вынужден возвратиться в то состояние, в котором пребывал перед вступлением на ложный путь, то есть еще до рукоположения.

Разговор состоялся там, где я нахожусь с тех пор, как меня отобрали у ада. Это что-то вроде распахнутой в бесконечность кельи, которую почти целиком заполняет мое тело.

Бог нисколько не спешил со свиданием. Ничуть. Ожидание мне показалось вечностью, промедление заставило страдать больше всех прежних мучений. Боль, которая ушла, оставляет по себе в каком-то смысле приятные воспоминания. Мне предоставилась возможность удостовериться в собственном существовании и осязать края своего тела. Зато там я походил на облако, на чувствующий островок, чьи берега истаивают, растворяясь в каких-то безличных состояниях, — так что мне не удавалось разобраться, где я схожу на нет и перехожу в ничто.

Я способен только мыслить, причем неизменно мощно и сокрушительно. В одиночестве у меня хватило времени перебрать все возможности, я скрупулезно восстановил все свои умопостроения, я заблудился в мною же сотворенном лабиринте и нашел выход только тогда, когда Бог меня окликнул. Сотни идей разом испарились, и я почувствовал, что у меня не голова, а впадина внезапно пересохшего океана. Излишне говорить, что это Бог выставил условия договора, на мою долю выпадала только привилегия принять их. Он нисколько не укрепил моего духа, предоставив такую свободу воли, что его безучастность показалась мне немилосердной. Он ограничился тем, что указал две возможности: начать жизнь сначала или снова отправляться в ад. Все скажут, что тут и думать нечего, и что я должен был незамедлительно принять решение. Но я сильно сомневался. Возвратиться назад непросто, ведь речь идет о том, чтобы переписать жизнь наново, жизнь с теми же препятствиями, но уже без ошибок, и это предлагается человеку, не выказавшему склонности к здравому суждению. Меж тем здесь потребны спокойствие и смирение, которых, Богу самому это известно, во мне порядком недостает. Куда как просто натворить снова ошибок и позволить дороге к спасению опять завести в пропасть, Кроме того, мне предстоят тяжкие поступки и бесчисленные унижения: я обязан подчиниться и публично признать все как оно нынче есть. Все должны быть в курсе дела, ученики и враги. Те наверху, чью власть я презирал, получат исчерпывающие свидетельства моего послушания. Клянусь, не будь среди них брата Лоренсо, это было бы не так тяжело. Но как раз он должен обо всем узнать первым и выступить посредником при моем спасении. На него возложен строжайший надзор за моей жизнью, именно он будет выявлять подлинные причины всех моих поступков.

Идея возвратиться в ад тоже не очень воодушевляет. Поскольку речь идет не только об осуждении, но о вещах более капитальных: о провале всех моих трудов. В пребывании в аду уже нет никакого смысла, это стало неважным с того момента, как Господь положил конец моим мечтаниям, я уже не в состоянии никого ни убедить, ни обнадежить. И это если не брать в расчет то естественнейшее обстоятельство, что в аду все ощутят себя обманутыми. Они обзовут меня паяцем и предателем, они перетолкуют мое отбытие вкривь и вкось, и уж точно, будут клясть меня in aeternum…[3]

И вот я здесь, на краю пропасти, каков есть, со своей немощной добродетелью, жалкими страхами и неизменным самолюбованием. Ведь мне никак не забыть моих триумфов в аду. Успеха, какой, поверьте, апостолам на земле никогда не сопутствовал. Всем предстало потрясающее зрелище, и моя несгибаемая и многократно возросшая вера была словно разящий клинок в руках моих сподвижников.

Я смаху свалился в ад, при том, что у меня по сему поводу никогда не было и тени сомнений. Меня окружали угрюмые бесы, но соблазны не про меня. Тысячи людей страждут в тяжких муках, и все же на всякое неутешительное событие мое стойкое в вере сердце отвечало: Бог хочет меня испытать.

Страдания, которым подвергали меня мои мучители на земле, не только не прекратились, а продолжились как будто со мной не произошло никаких перемен. Бог сам осмотрел мои раны и не распознал, какие мне нанесли на земле, а какие — от дьявольских когтей. Не знаю, сколько мне довелось пробыть в аду, но величие апостольской миссии открылось мне пронзительно ясно. Я без устали распространял собственные убеждения: мы вовсе не безвозвратно приговорены, наказание связано только с нашим отчаянным бунтом. Не богохульствовать надо, а проникнуться смирением и жертвенностью. Страдания при этом будут теми же, а посему, отчего бы и не попробовать. И Бог обратит к нам свой лик, осознав, что мы постигли его тайные умыслы. Языки пламени довершат очищение и врата неба откроются перед прощенными.