И Поглум не замедлил его выказать. Не рассчитанная на размеры голубого медведя сторожка затрещала, когда он сунулся в дверь и застрял плечами. Затруднение это остановило медведя не надолго, он наддал… И под грохот рухнувших стен вышел на волю, унося на голове крышу, а на плечах одверье, ни на что, впрочем, уже не годное.

Золотинка поджидала его у костра, откуда бежали все, способные унести ноги.

— Так-то ты терпишь? — встретила она медведя.

— А что? — затравленно спросил Поглум, озираясь и скидывая с себя обломки брусьев.

— Да так… ничего, — вздохнула Золотинка.

— Ладно, я буду терпеть, — нашел причину обидеться в свою очередь и Поглум.

Рассвет окрасил небо в пронзительные тона, и повсюду проступили следы ночного погрома. Однако, крепость стояла незыблемо, не понесли урона сложенные из камня стены; разгром, постигший все преходящее, уже не производил подавляющего впечатления, как в темноте ночи. Побитые градом лошади среди разваленных повозок, неубранные тела мертвых словно бы стали меньше, незначительней в виду громады нового дня. Все тот же без перемены ветер, свистевший в худых крышах, затянул половину небосвода иссиня-черной клубящейся тучей, рыхлый испод которой пронизывали лучи восходящего светила.

— Не хватило бы градом, — заметил кто-то из стражников. — Укрыться бы загодя.

— Не укроешься, — сказала Золотинка. — Едулопы.

Сыпануло сухим листом — ничего похожего на град, на его жестко вычерченные, косо упавшие столбы, которые подпирают тучу. Это выглядело иначе: словно бы туча был огромным, раскинутым на полмира деревом, его багровой и черной кроной, порыва ветра веяли мелкий лист. Пожухлая листва вперемешку с обломками веток, кусочками коры — всякий древесный дрязг в мутной замедленном падении.

— Едулопы, — приглушенно прогудел Поглум.

Золотинка обернулась:

— Ты откуда знаешь?

— Бабушка сказки рассказывала, — пробормотал Поглум, вперив пристальный взгляд в неуклонно растущую тучу, она помрачила небо.

— Посевы Рукосила, — заметила Золотинка, не отрываясь взглядом от падающего мусора.

Ближе к земле едулопы растеряли сходство с листвой и вместе со сходством игривость замедленного полета. Они уже не кружились вихрями, колеблясь в намерении низринуться к земле, а тяжеловесно и безвозвратно падали. Раздались разрозненные хлопки; внезапный гам, смятение отмечали прибытие едулопов.

— Поглум, это опасно? Кто такие? Что это — едулопы? — говорила Золотинка, тревожно озираясь.

— Во всяком случае, бабушка никогда не поминала, чтобы едулопы шли на засолку, — мрачно отвечал Поглум.

Вдруг — все равно вдруг! — увесистый едулоп прямиком с поднебесья угодил в середину обширного кострища. Ухнул — пригасший костер полыхнул клубами горячего пепла, так что и Золотинка, и Поглум отпрянули. Затонувший в бурых клубах едулоп угорел сразу — безумные корчи неведомого существа… То, что билось в жарких углях, съежилось и затихло. Густо оседающий пепел покрывал место самосожжения седым саваном.

Понятная брезгливость мешала Золотинке приглядываться к очертаниям погребенного в углях едулопа. И тут же он был забыт.

На грязную мостовую под ноги хлопнулась с заглушенным звуком голова. Не треснула — хотя с мгновенным содроганием Золотинка успела пережить в воображении и это — голова смялась с невозможной гримасой и упруго подскочила, расправившись чертами лица, распахнулись глаза. Переворачиваясь, ударяясь о камни густыми рыжими патлами, а то и прямо носом, который каждый раз плющился, голова скакала, успевая при этом к ужасу Золотинки зыркать по сторонам. На месте шеи, где следовало ожидать хаос перерубленных, хлещущих горячей кровью жил, бледнела землистая кожица. Заскочив на обод колеса, голова прыгнула еще выше и сквозь изорванную градом рогожу провалилась в кибитку.

Падали руки и ноги, ягодицы, ступни, носы, пальцы, уши, жестко хлестнуло костяным градом зубов. Шлепнулся Золотинке в щеку и отскочил совершенно круглый с жемчужным отливом глаз, пал на мостовую и без промедления был раздавлен рухнувшим на него с неба безобразным комом зеленоватого мяса — брызнул.

Омерзительный озноб заставлял Золотинку отряхиваться от воображаемых прикосновений, шарахаться, чтобы избежать падающей, скачущей, летящей по небу косяками нечисти. То же самое происходило по всему двору: разобщенные ошалевшие люди топтались, мычали, наскакивали друг на друга, как бессловесная скотина. Едва вырвавшиеся из тюрьмы послужильцы Рукосила оказались готовы к отвратительной напасти не больше курников — в благоустроенных странах никто прежде и слыхом не слыхивал ни о каких едулопах.

Подобравшаяся низом рука хватила Золотинку за щиколотку. Девушка со вскриком брыкнулась, в усилии вырваться проволокла тяжесть с полшага, прежде чем осознала, что за капкан она тащит. Три разномастных руки неравной величины и сложения срослись плечевым поясом, при этом в бугристом случайном сплетении невозможно было заподозрить даже подобия головы, однако стояло торчком ухо и пузырился прилепленный по-рачьи глаз. Не упрятанный как положено в плоть, без век, без бровей глаз, провернувшись вверх, бесстрастно таращился на жертву, в то время как все три конечности действовали вразнобой. Паук держал Золотинку захватом цепкой кисти, одна рука шарила в воздухе, хватая пустоту, еще одна конечность напрягалась утянуть в сторону, шкрябала и царапалась по неровностям мостовой.

Стоило пауку уловить Золотинку за обе ноги, и он повалил бы девушку; только явная нескладица наспех слепленных конечностей спасала ее от худшего. Растерянно подвывая, Золотинка приплясывала и судорожно дергала широко раскиданную тройчатку. При этом частью сознания Золотинка отмечала беспрестанную самовозню: паучьи руки смещались одна относительно другой, от тряски свалился глаз и устроился в кожистой впадине, ухо сползало, отыскивая более естественное положение. В горсти праздной конечности появились собранные на мостовой зубы, они расползались по руке, как крупные жуки, и, не находя себе лучшего применения, начинали пристраиваться на кончиках пальцев, образуя чудовищный орган: руку-пасть.

Озлобляясь болью в лодыжке, — немела ступня — Золотинка лягнула паука ногой. Неловкий удар не произвел впечатления на безмозглую тварь, а Золотинка не могла вывернуться, чтобы бить наверняка. Торопливые тычки ничего не достигали, оставалось крайнее средство — раздавить плохо упрятанный пузырь с обращенным вверх зрачком, но брезгливость удерживала Золотинку от бесполезной жестокости — бить по глазам.

— Поглум! — вскричала Золотинка, изнемогая. — Поглум!

Голубой медведь не исчез. Он высился среди всеобщего безобразия, как снежная гора над взбаламученной ненастьем равниной. И с замечательным достоинством озирался, приглядывался к дальнему концу площади, где очень уж верезжала женщина, и обращал изучающий взор на мучения Золотинки, чтобы завести потом глаза вверх, уставив их на крутую кровлю крыши — там, цепляясь за обнаженные стропила, копошились мелкие и крупные уроды. Потом, задержавшись внимательным взглядом на снабженной отростками рук голове, что раскачивалась на оборванном оконном ставне, Поглум поднимал нос к мрачно клубящимся тучам и в полном соответствии с худшими своими опасениями убеждался, что зловещий листопад продолжается без перемены. Долго-долго, не выражая чувств, разглядывал он вихри желто-зеленого мусора.

— Поглум! На помощь! — взывала Золотинка, теряя силы.

— Я терплю! — обронил Поглум, не оглянувшись. — Ты сказала терпеть, и я терплю.

Помраченная болью, отвращением, страхом, Золотинка плохо понимала, что там медведь талдычит, и совсем не могла оценить справедливости его доводов. Паук утягивал ее прочь от повозки, где она присмотрела хороший дрын, цепляясь за камни мостовой, он тянул к кострищу — потому, наверное, что Золотинка, надрываясь, сопротивлялась. Она шипела сквозь зубы нечто яростное, однако не упускала из виду и Поглума:

— Берегись! На спине! Бей!