Пухлыми холеными пальцами Ганин теребил кипу бумаг, разбросанных на красном сукне. Пальцы слегка подрагивали, и народ напряженно следил за их магическим танцем.
— Однако столь уж важна личная судьба начальника отделения перед лицом последних событий? Наказание, и это хорошо известно нам, работникам органов внутренних дел, не гарантирует улучшения результатов работы. Очень хотелось, чтобы здесь не осталась в стороне такая важная тема, как доскональное изучение роли каждого участника операции. Вновь подчеркиваю, смысл обсуждения не в том, чтобы искать новых виновных, а в том, чтобы подобные трагедии в будущем никогда не повторились. Офицеры, погибшие на посту, своей судьбой призывают нас учиться жить, побеждать преступность…
Мне показалось, зал каким-то сверхъестественным усилием удержал рвущиеся из души аплодисменты. Я чувствовал себя раздавленным и поначалу никак не мог разобраться в существе происходящего. Почва незаметно уходила из-под ног. Покосился на Чибиса. Он с глубоким интересом разглядывал ногти и что-то бормотал под нос. Я толкнул его в бок. Птица поднял на меня свои холодные насмешливые зенки.
— Ну, Коль? Ничего не понимаю, — пробормотал я, поскольку Чибисов молчал.
— А ты в кино почаще ходи, там арапа покруче заправляют. Дядя Саша нынче в ударе. Областной вроде уже клюнул…
Я недоверчиво воззрился на заезжего ферта. Тот, глубокомысленно прищурив веки, наблюдал за Паниным, как режиссер за любимым актером. Неужто тут и впрямь разыгрывается инсценировка? Николаю доверять опасно, его «любовь» к начальнику может вызвать наговор, но и знает ГАВа он лучше других. Сомнения буквально раздирали меня. Если прав Птица, то лицемерие, цинизм и подлость Александра Васильевича просто безграничны. Меж тем место за трибункой занял Витюля Шилков. Такое знакомое лицо. Однако свет пасмурного утра, проникающий через стекло, превратил его в раскосую маску. И речь текла абсолютно без эмоций. На первый взгляд, он живого места не оставлял на Ганине. Но, с другой стороны, Шилков бессовестно вторил ему. Виктор четверть часа клеймил дядю Сашу исключительно как «начальника, слабо контролировавшего действия подчиненных». Идея, хитро брошенная ГАВом, вдруг обрела крылья. Я утвердился во мнении, что разговор сознательно уводят в сторону.
Выступавшие следом, двое или трое, подхватив мотивчик, в конце концов наплевали на запрет древних — не поливать мертвецов. Особенно тягостное впечатление оставили тирады Леонтьича. Уткнувшись в шпаргалку, он тянул все ту же песню, но едва отрывался от «нот», начинал противоречить сам себе. Мой подопечный Финик и Вечно Поддатый Винни-Пух вызывали у меня одинаковые чувства. Люди, сдавшиеся водке, теряют свое «я» и, кроме жалости, ничего не заслуживают. Бедный, запуганный Леонтьич. Нынешнее предательство он опять будет заливать из бутылки, И так по кругу…
В зале поднялся ропот, и обливавшегося потом дежурного прогнали в зал. А мерзкие слова продолжали лететь из других уст…
Эти фальшивые излияния затянули меня в омут чуть отвлеченных размышлений. Накатила мировая скорбь. Сквозь однотонное бормотанье я с горечью стал думать о том, что сегодняшняя трагикомедия напоминает футбольный матч, который показывают в записи. Результат известен зрителю, остается созерцать неизбежное. А Вадик не любил футбол. Он любил лес. Боже мой, если бы на этом сборище находилась мама Околовича! Мерзавцы, подобные Ганину, не ведают пощады даже к безутешным матерям. Живо представил ситуацию: добрая, гордая Марья Николаевна и грязные интриги выхолощенных душонок. Невозможно. Поклялся в меру сил скрасить бытие пожилой женщины. Разве мог предположить тогда, что не исполню этой клятвы? Что никогда больше не увижу ее лица? Кажется, я уже говорил об этом. Так и не заставил себя переступить порог печального дома…
У меня, конечно, не оставалось сомнений: фарс — он и есть фарс. На сцене шел целый спектакль, созданный ГАВом и человеческой мерзостью. Нет, ну удивительно схоже с театральной постановкой! Тут и даровитый исполнитель (Витюля Шилков), и провальные (Леонтьич), и продюсер в главной роли (очень модно), и спонсоры. А как еще назвать комиссию из области? Были еще безгласные статисты, то есть мы. На что уходят творческие силы.
Кое- кто из соседей стал позевывать. Вот так: народ начал скучать. Значит, собрание на исходе. Значит, действо удалось. Кроме Птицы и меня, остальных, похоже, такой поворот дела устраивает.
Отутюженный ведущий под гул моих раздумий произнес резюме, в котором через два слова звучало: «Конструктивно,…извлечь уроки,…суть не в наказании», и задал формальный вопрос.
— Кто еще желает высказаться? (Это после него-то!)
Я дрожал словно в лихорадке. Минута-другая и поезд уйдет. Коллектив вынесет себе обвинительный приговор, и акула порвет сеть. С детства боюсь трибун и президиумных столов, сверкающих стеклом графинов. Стоит мне подойти к возвышению, и язык сковывает неумолимый панцирь. Или такую чушь порет, что вспоминать стыдно. Ну, неужели все промолчат? Чибис жалобно и заискивающе улыбнулся — он тоже не Цицерон. Я умоляюще обвел зал взглядом. А председательствующий, сложив листки протокола в папку, уже открыл рот, чтобы…
И тут с места поднялся Дмитрук. Уф, отлегло от сердца. Повори, Николай Иванович, милый, неси белиберду, делай бессмысленные объявления, только дай собраться с духом. Ведь если я сейчас не выступлю, то не прощу себе этого вовек.
— Погодите закрывать, — старший участковый обстоятельно прокашливается. — Да. Предлагаю занести в документ мою особую точку зрения. Если вся рота в ногу, то я, выходит, не в ногу… Так что занесите…
— А что именно? — у «дирижера» удивленно поползла вверх левая бровь.
— Я говорить не мастер. Другим по этой части в под метки не гожусь, — лицо Николая Ивановича было совершенно бесстрастным, — а вот рапорт на имя начальникА УВД написал. Там изложено в полном соответствии…
Участковый грузно сел в кресло. В воздухе повисла тишина.
— Разрешите мне добавить? — мой голос прозвучал как-то обреченно и жалобно.
Ну ладно, лиха беда начало. Коль кинулся в омут — не кричи: «Караул!» И молодец, что одолел эту проклятую робость, Не мог нахвалиться я на себя.
— Мне странно слышать, как за словесной шелухой потерялась нить обсуждения, — эту грандиозную фразу я готовил заранее. С чего-то ведь надо приступать. — Все здесь сидящие до собрания определенно высказывались по поводу смерти Вадима Околовича и других ребят. Всем нам отлично известен человек, из-за которого произошло столько несчастий…
Я настолько проникся мыслью о вине Ганина, что совсем забыл о Сенцове. Том самом, стрелявшим из карабина. Но наши мужики сразу поняли все правильно: десятки взглядов впились в Александра Васильевича. Он возвышался над кумачом стола со смертельно бледным лицом…
— Да, человек этот сидит среди нас и, к тому же, позволяет себе заботиться о памяти погибших. Честных, настоящих сотрудников, обвиненных сегодня и в глупости, и неумении, и самонадеянности. Что происходит?! Почему в коридоре мы говорим правду, а здесь соглашаемся с преднамеренными выдумками? Ладно, не буду кивать на других — скажу от себя. Высокомерие и пренебрежение к человеческой жизни, чужой, разумеется, в очередной раз проявленные Александром Васильевичем Ганиным, привели к известным последствиям. И тут, перед коллегами, я берусь доказать очевидное, а также найти объяснение «беспочвенному» преступлению Сенцова… И если не в этом месте, то в другом обязательно добьюсь справедливос- ти…
На оттаявшем языке вертелось теперь много фраз, но я выпалил эти и сразу же грохнулся на сиденье. Хотя, видимо, следовало стоя встретить возможный встречный удар. Вступить в полемику. А может быть, и не очень надо было. Мое задиристое обещание растормошило людей. Они загалдели, принялись переругиваться друг с другом. Подняв глаза на областного пижона, я понял, что достиг главного. По реакции личного состава он, безусловно, сообразил, что правду затереть не удастся. И когда Александр Васильевич попытался обратиться к нему, физиономия у представителя верхов стала каменной. Но ГАВ вдруг потерял нюх, стукнув кулаком, он зло прошипел:
