Михаил Гаспаров сделал для европеизации российского общества больше, чем все высокомерно-деспотические манифестации «западников».

«Однажды я говорил студентам, как от изобретения второй рукояти на круглом щите родилась пешая фаланга, а от неё греческая демократия; а от изобретения стремени — тяжеловооружённая конница и от неё феодализм. Я получил записку: „И вам не стыдно предлагать такие примитивно марксистские объяснения?“ Я сказал, что это домыслы как раз буржуазных учёных, марксисты же, хоть и клялись материальной культурой и средствами производства, представляли их себе очень смутно. Кажется, мне поверили».

Выдающийся русский филолог мирового значения, он полагал, что как специалист не имеет права на восторг, на нравится-не нравится, но «как человек — конечно, имею: нужно только твёрдо знать, от чьего лица ты сейчас говоришь».

Безусловно, зная цену своим талантам и трудам, он писал и говорил о себе невероятные вещи, которые, казалось бы, могли угробить, чью угодно репутацию, только не его, абсолютного европейца: «обезъянничал», упаковывал чужое в свои комментарии, чего-то достиг «обходными маневрами» и даже через «материалистически чёрный ход», «помогало прямолинейное мышление — от природы и от советской школы», «я умею писать стихи, но писать мне было не о чем, поэтому я тоже стал переводчиком»… Читать это следует в той системе ценностей, в которой Овидий признаёт себя «кругом виноватым», не зная, за что именно (и никто не знает этого до сих пор!), а Вергилий берёт целые куски у Гомера, признаваясь: «Ведь легче украсть у Геркулеса палицу, чем у Гомера стих».

Изумительно артистичный, мудрый, лучистый, мучительно заикающийся, крылатый и парусный, изощрённо ехидный, с тончайшим чувством юмора, трепетный и застенчивый, иногда восхитительный хулиган, всегда радостно полный невероятных знаний и энциклопедических подвохов, самоирония постоянна, ноль тщеславия, необычайная скромность при дерзости творческой мысли (теперь говорят «креативной»), — вот этот Гаспаров в книге очерков «Об античной поэзии» не упускает тактически-сладостную возможность себя уязвить (кто бы ещё это мог в эпоху истерических самореклам?): «Мне говорили, что все поэты получаются у меня похожими друг на друга: каждый — как ученик исторической школы, в поте лица одолевающий встающие перед ним задачи по поэтике. Наверное, это правда», — пишет он прямо в предисловии, ничуть не страшась оттолкнуть своего Читателя.

Уроки Гаспарова не только в высочайшем уровне его 300 научных работ и неисчислимо прекрасных переводов, среди которых «Жизнь двенадцати цезарей» Светония, — они также и в этом блистательно артистичном юморе: «потом иногда с удивлением приходилось слышать: „Какие у вас оригинальные мысли!“ Вероятно, они появлялись сами собой от переупаковки чужого».

Этот же юмор блещет в его письмах, открытках и надписях: «Дорогая Юнна Петровна, эта книжка писана 16 лет назад; когда она, наконец, вышла, я хотел её Вам послать, но не решился: легкомысленна. Но после того, как мне её похвалили разные неожиданные люди, решаюсь: вдруг что-нибудь да будет интересно? С днём рождения! Ваш М.Г.»

Об этой же книге вот что он пишет в «Записках и выписках»: «Я написал детскую книжку „Занимательная Греция“… Книжка прождала издания четырнадцать лет. Я думаю, что это самое полезное, что я сделал по части античности».

Книга, в которой Гаспаров «переложил всю греческую историю в анекдоты» (не путать с историей в анекдотах эстрадных юмористов!), стала бестселлером, и должна издаваться она постоянно, а не по случаю… Эта книга, безо всякого «духовного насилия», без ломки мозгов, весело и легко вводит читателя (от 10 до 100 лет) в европейский контекст, начисто лишённый утопических представлений о западе.

Книга «Записи и выписки» поражает своей цельностью и беспощадной откровенностью, хотя создана из фрагментов различных жанров. И кто бы ещё сотворил такое произведение, как не античник, который в 10-м классе точно знал, что уйдёт в «большое время» античности, чтобы не «задыхаться в малом»?

Читать Гаспарова — чистая радость, он прозрачен и прост, но не настолько, чтобы угасла свеча вопроса: «А так ли это?..» И весь Гаспаров немыслим без этого лучезарного скептицизма.

«Узкий специалист» в области классической филологии и теории стиха, он столь широк, зорок и откровенен в понимании-непонимании всемирной культурной истории, столь близок её ритмичной ткани, повторяемости её действительностей и недействительностей, столь изысканно прост и тонок в своём послании (невероятно разнообразных трудов), что истинное значение и масштаб этой филологии — действительность высочайшей культуры и поэтической мысли, действительность человеческого таланта и достоинства в постоянно меняющемся мире, вечно полном угроз, жестокостей и недействительностей. И, наконец, действительность волн благодарной любви современников. На этих волнах работают четыре времени: прошлое, настоящее, будущее и вечное. И я поймала на этих волнах такой вот листочек:

Я не пишу стихов: может быть, десяток за всю взрослую жизнь. Это — отход от филологического производства: тогда я переводил Светония. Я забыл о нем и вспомнил только, когда мой товарищ С. С. Аверинцев, народный депутат, сказал мне, что оно кажется ему сейчас еще жизненнее, чем тогда.

Для меня Гаспаров не умер, а всего лишь развоплотился.

«Не нужно бороться за правду, достаточно говорить правду».

В прозрачных, струистых, светом пронизанных волнах «вечного времени» вижу прекрасное живое лицо с улыбкой лучезарного скептика. И улыбаюсь ему — с облегченьем, поскольку более он не страдает от здешней боли.

Но всеми глазами своими солёными в данный миг плохо вижу то, что о нём пишу.