Мысли притупились, поплыли звуки… Никакого впечатления не произвела на Золотинку карета, запряженная вереницей лошадиных пар. Сплошной цокот копыт и дребезжанье не разбудили ее, хотя она и глядела на лошадей, на молоденьких ездовых неотступными тусклыми глазами.

Открытая карета под крышей на столбиках. Она остановилась в пяти шагах. С запяток соскочили гайдуки, низкая дверца распахнулась и со страшным цепным грохотом полетела наземь складная лестница. Из-за подвязанных занавесей выскользнул желто-зеленый перст… то есть судьба. Давешний скороход, нисколько не попорченный течением времени, которое давалось Золотинке так тяжко. Перст судьбы оставался розовощек и приятно гладок.

Важно оглядевшись по сторонам, не миновав взглядом и Золотинку, он развернул свиток, на котором болталась красная печать и спросил, кто тут девица, ложно именующая себя Золотинкой?

Как видно, желто-зеленый перст имел на этот счет кое-какие предварительные догадки, потому что уставился без обиняков на прикованную к столбу девушку. Побросав игральные кости, которыми пробавлялись они возле колодца, сбежались стражники. Встрепенулся иссиня-бледный чужеземец, который давно уж молчал, понурившись.

Перст судьбы повторил вопрос.

— Признавайся, — молвил чужестранец, совсем уже без улыбки.

— Золотинка — это я. А которая ложная — не знаю, — вяло сказала девушка.

Но судьба не выказывала расположения шутить. Желто-зеленый перст заглянул в свиток:

— Кто тут девица, ложно именующая себя Золотинкой? — повторил он, упрямо напирая на слово «ложно».

Золотинка замедленно соображала, что сказать, стража таращилась на желто-зеленую судьбу под сильнейшим впечатлением от кареты, от ездовых и гайдуков. А сам перст не выказывал никакой склонности к послаблениям.

— Это она, — сказал наконец чужестранец. — Эта девица у столба ложно именует себя Золотинкой.

Перст судьбы обратил вопрошающий взгляд к десятнику.

— Что ж, мы не против, — пробормотал тот миролюбиво. — Пусть так. — И оглянулся на товарищей. — Она самозванка.

— И ложно именует себя Золотинкой? — непреклонно уточнил перст.

— Выходит так.

— В таком случае снимите с нее цепи, — велел перст судьбы. — У меня указ подписанный судьей Казенной палаты конюшенным боярином Рукосилом. Девицу, которая ложно именует себя Золотинкой, приказано доставить без промедления ко двору.

Городская стража не имела ничего против досрочного освобождения Золотинки, десятник достал ключ и отомкнул цепь. Пошатываясь, как младенец, истомленная девушка двинулась к колодцу, чтобы напиться и сполоснуть лицо.

— Освободите Урака, — сказала она потом желто-зеленому персту, который со свойственной судьбе навязчивостью неотступно за ней следовал. — Он тоже самозванец. Этот чужестранец ложно именует себя Ураком.

— На этот счет ничего не указано, — возразила глухая к подсказкам и уговорам судьба.

Золотинка распрощалась с товарищем по несчастью, который ложно или не ложно именовал себя Ураком, и с помощью гайдуков взобралась в карету. А судьба заняла место на козлах рядом с кучером — судьба, надо думать, знала куда править и не расположена была допускать самовольства. С отработанным проворством безмолвные гайдуки собрали и уложили лестницу, захлопнули дверцу; ездовые разбойнически засвистели и заулюлюкали — карета судорожно дернулась, огромные, в рост человека колеса застучали железными ободьями по камням. Из последних сил Золотинка махнула оставшемуся у столба товарищу и с первым же толчком посильнее опрокинулась на сиденье — в мгновенный, неодолимый, похожий на дурман сон.

Почти тотчас же скороход принялся будить и оказалось, что карета прибыла на речную пристань. На узком гребном судне, которое Золотинка признала за каюк, приготовлено было застланное ковром место возле рулевого.

— Отваливай! — распорядился голос. Каюк пошел, набирая ход против мелкой и хлесткой зыби, а Золотинка отвалилась в дурное, голодное забытье.

Разбудили ее еще раз, когда солнце клонилось к западу. Мучительно разомкнув веки, Золотинка обнаружила, что дрожит от холода. Она заставила себя сесть и оглядеться. На широкой, как озеро, реке шли под веслами большие речные корабли насады. Нескончаемая вереница их открывалась назад, вниз по течению, сколько хватало взгляда, а впереди подступала острая корма богато убранного насада с двумя оголенными мачтами без парусов. По зеленым равнинным берегам видны были пастбища и возделанные поля, крестьяне близкой деревушки глазели на княжеский караван. Низкие горы по левобережью отодвинулись верст на десять или на двадцать, а по правому берегу можно было разглядеть синеватую дымку далекого Меженного хребта.

Медленно настигая насад, лодка ткнулась носом в отделанную резьбой лестницу — два таких схода, устроенных по сторонам кормы как продолжение бортов, спускались до самой воды. Ярыжка с насада принял конец и споро привязал его к лестничной боковине, потом с той же поспешностью взбежал наверх, чтобы освободить дорогу вельможе.

С палубы спускался Рукосил — отрезанная воротником голова… и эта резкая черта усов. Рукосил и принял Золотинку, когда, шатаясь и задевая коленями гребцов, она пробралась по скамьям на нос лодки.

— Очень вы страдали, сударыня? — спросил он, после того, как, подхватив девушку сильными руками, поставил ее на нижнюю ступень лестницы, что летела над самой водой, мокрая от высоких волн.

Вряд ли Золотинка что-нибудь ответила на вопрос.

— Вы осунулись, сударыня, — сказал Рукосил как бы с сочувствием. — Остались одни глаза. Но и этого много.

Золотинка не поняла, что он имел в виду, отметив для себя почему-то, что живое выражение в лице — и сочувственное, и дружелюбное — появилось с первым сказанным словом и с последним угасло, словно это был другой человек, когда молчал.

Избегая по возможности неприятной ей помощи, она поднялась на палубу. Столпившиеся в проходе у надстройки дамы и кавалеры, придворное общество, глядели с едва прикрытым любопытством. Можно представить, чего стоила их учтивая невозмутимость, если принять во внимание насколько к месту и вовремя явилась сюда Золотинка в своем разодранном по самый пах, мятом, в струпьях лежалой соломы платье. Растрепанная ветром и нечесаная… ширяя по сторонам запавшими глазищами. Под руку с источающим любезность конюшим.

Толпа и свес кормового чердака закрывали от Золотинки среднюю часть судна, но Рукосил придержал ее, не позволяя глянуть.

— Сударыня, — молвил он, склонившись, и как это уже было, вместе с первым словом лицо его озарилось теплой дружеской улыбкой, которая не испугала Золотинку только по общему ее состоянию — вполне бесчувственному. — Сударыня, положение ваше, по видимости, изменится самым решительным образом. Я хотел бы, чтобы все недоразумения между нами остались в прошлом.

— Да, — сказала Золотинка, как в тумане. — Я никогда их не искала, недоразумений… Вы имеете в виду мое злосчастное пророчество?.. Я сожалею.

— Ну-ну! — укоризненно остановил ее Рукосил. — Я бы не употреблял таких громких слов — пророчество.

— Да-да… да, конечно, — пробормотала Золотинка, испытывая приступ головокружения, который ей пришлось скрыть, ухватившись за резной поручень.

— Беда ваша, сударыня, в том, — продолжал Рукосил из тумана, — что вы склонились к обывательским разговорам, к самым пошлым ходячим мнениям. Вы не справедливы, и что хуже того, много хуже, вы скатились до пошлости. Право же я ожидал от вас большего.

— Не понимаю, что вы говорите, — честно призналась Золотинка.

— Именно, что не понимаете! Не понимаете, а беретесь пророчествовать! Напрасно! — шепнул Рукосил в самое ухо. — В одном нашем государстве, — продолжал он так же тихо, — что ни год идут на костер две-три пророчицы. В иные годы, в особенно неблагоприятные для слабых умов годы, дело обстоит еще хуже. Уверяю вас, много хуже.

Золотинку давно мутило. Должно быть, она не смогла сдержать того, что выразилось в лице гримасой отвращения — Рукосил, подозрительно глянув, отстранился.