И все же меня болезненно поразил тон, которым заговорила со мной Ада. Должно быть, она долго готовила то, что хотела мне сказать, а потому пропускала мимо ушей все мои объяснения, возражения и опровержения, которых она не могла предвидеть и к которым, следовательно, не подготовилась.

Словно испуганный конь — рванув, она уже мчалась, не останавливаясь, по выбранной ею дороге.

Она вышла ко мне в простом черном капоте, растрепанная. Волосы были не только спутаны: было видно, что их рвала рука, которая не знает, что бы еще сделать, чтобы утишить сердечную боль. Она подошла к столику, за которым я сидел, и оперлась на него руками, чтобы лучше меня видеть. Ее личико снова похудело — с него исчезло то странное здоровье, которое округляло его не там, где следует. Она была, не так красива, как в ту пору, когда ее покорил Гуидо, но, глядя на нее, уже никто не подумал бы о болезни. Ее не было! Вместо нее было страдание, которое преображало ее всю. Я так хорошо понял глубину этого страдания, что не мог ничего сказать. Я глядел на нее и думал: «Разве есть на свете слова, способные сделать столько же, сколько может сделать простое братское объятие, которое заставило бы ее выплакаться?» Потом, почувствовав, что на меня нападают, я возразил, но так слабо, что она не стала меня слушать.

Она говорила и говорила, и я просто не в силах повторить здесь все ее слова. Если не ошибаюсь, начала она с того, что серьезно, но без особого жара поблагодарила меня за то, что я столько сделал для нее и детей. За этим сразу же последовал упрек:

— И вот, благодаря тебе стало ясно, что он умер из-за пустяка, из-за которого вовсе не стоило умирать.

Потом она понизила голос, словно желая сказать мне что-то по секрету, и в нем появилось больше теплоты — теплоты, которая шла от ее любви к Гуидо, а также (или это мне показалось?) — ко мне.

— И я прощаю тебя за то, что ты не пришел на его похороны. Ты не мог этого сделать, и я тебя прощаю. Он тоже простил бы тебя, если бы был жив. В самом деле, что бы ты делал на его похоронах? Ты, который его не любил? Ты так добр, что мог бы плакать надо мной, над моими слезами, но не над ним, которого ты… ненавидел! Бедный Дзено! Бедный мой брат!

Это было чудовищно, что мне могли сказать подобную вещь и так исказить истину. Я запротестовал, но она меня не слушала. Тогда я, видимо, закричал, — во всяком случае, я почувствовал, как у меня напряглось горло:

— Ты ошибаешься, это ложь, клевета! Как ты могла такое подумать!

Но она продолжала все так же шепотом:

— Но и я тоже не умела его любить. Я не изменила ему даже помыслом, но моя любовь к нему была такой, что уберечь его я не могла. Я смотрела на твои отношения с женой и завидовала вам. Мне казалось, что это лучше, чем то, что дает мне он. Я благодарна тебе за то, что ты не присутствовал на похоронах, потому что иначе я бы даже сегодня так ничего и не поняла. Теперь же я вижу и понимаю все. В том числе и то, что сама его не любила: иначе как бы я могла ненавидеть даже его скрипку, самое полное выражение его большой души!

Вот тогда-то я положил голову на руки и спрятал в них лицо. Обвинения, которые она выдвигала, были настолько несправедливы, что их нельзя было оспаривать, к тому же их бессмысленность была смягчена ее ласковым тоном, так что реагировать на ее слова резко, как это следовало бы делать, если я хотел одержать над ней верх, я не мог. Впрочем, Аугуста уже подала мне пример почтительного молчания, которое не хочет оскорбить и усилить боль. Когда же я наконец открыл глаза, то я увидел в темноте, что ее слова создали совершенно другой мир, как всегда бывает, когда слова неверны. Мне показалось, что и я тоже понял, что всегда ненавидел Гуидо и что не расставался с ним только потому, что выжидал момента, когда смогу вернее нанести ему удар. К тому же она спутала Гуидо с его скрипкой! Если б я не знал, что в своем страдании и угрызениях совести она бредет на ощупь, я мог бы подумать, что эта скрипка была вынута из футляра и предъявлена мне как часть Гуидо, специально для того, чтобы убедить меня в справедливости ее обвинений.

Потом в темноте я вновь увидел труп Гуидо и навсегда застывшее на его лице удивление по поводу того, что он уже там, бездыханный. Испугавшись, я поднял голову. Чем смотреть в темноту, уж лучше опровергать обвинения Ады, которые, я ведь знал, были несправедливы.

Она продолжала говорить обо мне и о Гуидо.

— И ты, бедный Дзено, продолжал жить рядом с ним, ненавидя его и сам этого не зная. Делая ему добро, ты делал его из любви ко мне. Это не могло продолжаться долго! Это должно было кончиться так! Однажды я было поверила в то, что сумею воспользоваться любовью, которую, я знала, ты ко мне питал, чтобы окружить его заботой, в которой он так нуждался. Но ему не могли помочь те, кто его не любил, а среди нас его не любил никто.

— Что я мог еще для него сделать? — спросил я и заплакал горючими слезами, чтобы дать почувствовать и ей и себе самому свою полную невиновность. Слезы иногда заменяют крик. Я не хотел кричать и поэтому не был уверен, что мне следует говорить. Но мне надо было как-то ее разубедить — и вот я заплакал.

— Спасти его, дорогой брат! Я, ты, мы все должны были его спасти. Я была с ним рядом и не смогла этого сделать, оттого что не любила его по-настоящему, а ты так и остался вдали от него, ты отсутствовал, все время отсутствовал, покуда его не похоронили. Вот тогда ты появился — спокойный, вооруженный всем своим сочувствием. Но до этого ты о нем не подумал! А ведь он оставался с тобой до самого вечера. И если бы ты действительно о нем беспокоился, ты мог бы догадаться, что должно произойти что-то очень серьезное.

Слезы мешали мне говорить, но я пробормотал что-то насчет того, что предыдущую ночь Гуидо провел на болоте, развлекаясь охотой, так что никто на свете не мог бы догадаться, на что он собирается употребить следующую!

— Ему была необходима охота, необходима, — упрекнула она меня уже во весь голос. И потом, словно усилие, сделанное ею при этом выкрике, оказалось для нее чрезмерным, внезапно рухнула на пол, лишившись чувств.

Помню, что некоторое время я колебался — звать ли синьору Мальфенти. Мне казалось, что этот обморок мог обнаружить перед всеми кое-что из того, что она мне сказала.

Прибежали синьора Мальфенти и Альберта. Поднимая Аду, синьора Мальфенти спросила:

— Она что, говорила с тобой об этих проклятых биржевых операциях? — и потом: — Это уже второй обморок за сегодня!

Она попросила меня на минутку выйти, и я вышел в коридор и стал ждать, позовут ли меня обратно, или велят уйти. Ожидая, я готовился к заключительному объяснению с Адой.

Она упустила из виду то, что несчастье наверняка не произошло бы, если бы все было сделано так, как предлагал я. Стоит мне это ей сказать, как она сразу же согласится, что была ко мне несправедлива.

Вскоре ко мне вышла синьора Мальфенти и сказала, что Ада пришла в себя и хочет со мной попрощаться. Ада лежала на диване, на котором до этого сидел я. При виде меня она заплакала, и это были первые ее слезы, которые я видел. Она протянула мне свою маленькую руку, влажную от пота:

— Прощай, дорогой Дзено! Прошу тебя, помни об этом! Помни всегда! Не забывай этого!

Вмешалась синьора Мальфенти, спрашивая, что я должен помнить, и я сказал, что Ада желает, чтобы мы ликвидировали все дела Гуидо на бирже. Я покраснел, говоря эту ложь, ибо боялся разоблачения со стороны Ады. Но вместо этого она вдруг закричала:

— Да! да! Все должно быть ликвидировано! Я не хочу больше слышать об этой проклятой бирже.

Она снова побледнела, и, желая ее успокоить, синьора Мальфенти пообещала, что все тотчас же будет сделано так, как она желает.

Потом синьора Мальфенти проводила меня до дверей и попросила не торопить события: пускай сначала я сделаю все, что считаю нужным для пользы дела. Но я ответил, что больше в себя не верю. Риск был слишком велик, и я не мог больше себе позволить так обращаться с чужими деньгами. И в биржевую игру я больше не верил: во всяком случае, у меня не было прежней уверенности в том, что, обдумывая ходы, я могу как-то регулировать происходящее. Так что я должен был ликвидировать все прямо сейчас, удовольствовавшись тем, что сумел получить.